Город за рекой

После обеденного перекуса Архивариус снова наведался к Перкингу, сел на скамеечку и некоторое время молча наблюдал за работой старшего ассистента, который просматривал поступившие бумаги. Впервые Роберт почувствовал, что ему надоел город и его Архив. Он казался себе стражем, которому, по сути, больше нечего сторожить. Да и другие, мнилось ему, охраняют лишь собственное присутствие. Принимает ли он просителей или нет, произносит ли речь на каком-нибудь собрании или нет, записывает свои наблюдения или отдает их на волю безмолвного вихря размышлений, бездумно расточает свои знания или скрывает их – на человечество и его историю, на благо и беды живых и мертвых это не влияет.

– Иногда, – сказал он, – хочется закрыть глаза – и пропади все пропадом, пусть катится в хаос.

– Я, – Перкинг испытующе поглядел на Хрониста, – прожил больше чем один срок и больше чем одно поколение, но не устал служить духу.

Роберт невольно пожал плечами.

– В начале был Дух, – процитировал ассистент Архива, – и Дух был у Бога, и Бог был Дух.

– Мы иначе переводим начало Евангелия от Иоанна, – сказал Роберт.

– ν ἀϱχἠ ἠν ὀ λογος, – повторил старый Перкинг греческий текст, – και λογος ἠν προς ϑεον, και ϑεος ἠν ὀ λογος.

– В начале было Слово, – подчеркнул Хронист.

– Слово, Логос, – с ударением сказал Перкинг, – не хаос, то есть дух, а не бездуховность.

– А Фауст, – возразил Роберт, – даже переводит это место вот так: «В начале было дело…»

– Это знак, – серьезно произнес ассистент, – фаустианского богохульства Запада, в особенности немцев. Давайте впредь держаться духа.

– Почтеннейший, – заметил Архивариус, – он ведь тоже не упраздняет плен.

– Вы всю ночь глаз не сомкнули, – сказал старик, – немудрено, что мир вышел из колеи.

– Камень сивиллы лежит у меня на сердце, – сказал Хронист, – камень Заботы.

– При нашей первой встрече, – мудрый ассистент разгладил ладонью лежащие перед ним страницы, – я показывал вам записки некоего конторщика о бессмертии человеческой глупости… не знаю, помните ли вы?

– Да как же я мог бы забыть хоть слог из того, что когда-либо здесь услышал! – воскликнул Роберт. – Вы пояснили тогда, что величайший антипод правды на земле не ложь, а глупость.

– Пучеглазая глупость, – согласно кивнул Перкинг, – против которой тщетно боролся даже Чжун Куй[12], способный разогнать любую нечистую силу на свете. Но другое отродье, очень на нее похожее, со слезящимися глазами и тусклым рабьим взглядом, истребить бы можно, я имею в виду вялость, вялость духа и вялость сердца.

Праведное негодование, с каким говорил Перкинг, передалось и Роберту.

– Вялость духа, – добавил Перкинг, – пожалуй, один из главных источников зла. Из нее проистекают не только суеверие, спесь и чванство, но, как я снова и снова вижу в записках и судьбах, еще и грубость умонастроения, жестокосердие и зверство силы – словом, все недостойное в человеческой жизни.

– Одним разумом, – заметил Роберт, – мыслям не поможешь. Тут главное – напряженность усилий.

– Напряженность, – повторил старик, – от которой сердце трепещет счастьем знания, доверчивого, смеющегося знания о всецелости бытия.

– Я усвоил, – сказал Роберт, – что мерило всех вещей – смерть.

– Когда это вновь усвоят все люди, – отвечал старик, – обстоятельства жизни изменятся сами собой.

– Не это ли, – спросил Роберт, – имел в виду Мастер Маг, когда говорил об обновляющем возрождении из духа Китая, Тибета и Индии?

– Мастер Маг, – сказал Перкинг, – в котором многие видят бодхисатву, знает, что поступки человека, а стало быть, и человеческие обстоятельства определяются помыслами, а не насильственными деяниями.

То, что Перкинг назвал Мастера Мага бодхисатвой, редким будущим воплощением грядущего Будды, тронуло его точно так же, как и то, что́ он сказал о силе мысли. Все это живо напомнило ему одно из изречений сивиллы Анны: «Мысли суть вестники высших сил».

Почтенный ассистент передал Хронисту часть бумаг, предназначенных для секретного фонда Архива под уже знакомой ему рубрикой «Протоколы ужасной секунды». Раньше он как-то раз просил об этом, но получил отказ. Теперь же забрал их с собой в кабинет и погрузился в изучение записей, визионерские слова которых запечатлели секунды умирания, мгновения переправы через реку.