Город за рекой

При всем многообразии описаний, неизменно окрашенных миром представлений автора, кругом его чтения и способностью выразить мысли и чувства, их объединяло непреложное прови́дение, отличавшее их от продуктов простого вымысла. Все они были отмечены истинным знанием. Везде речь шла об ощущении какого-то беспредельного переезда, перехода и соскальзывания (нередко его называли парением и унесением). И почти всегда они двигались навстречу яркому металлическому свету. Многие говорили о неземном свете, о лучистом сиянии, да и вообще за нехваткой других слов происходившее часто описывали религиозным вокабуляром Нового Завета и иными церковными штампами. Так, иные из умирающих, приближаясь к городу за рекой, усматривали там блистающие зубцы вечного города и поначалу воспринимали обитателей как фигуры из света, как астральные тела, считали их ангелами высшего планетарного неба, чья прозрачность мало-помалу передавалась им самим. Иные же говорили о горе самоцветов, о городе духов, о блаженных и гуриях под безоблачным солнцем вечного света. Архивариусу вспомнились последние слова Гёте, он отнюдь не требовал «больше света», а сообщал, что света вокруг него стало больше. Не раз в мыслях, отрешающихся от земного, возникал и образ головокружительного полета сквозь Вселенную, слияния с бесконечностью звезд, с круженьем первозданных солнц, словно человеческий дух вновь вливался в великое материнское лоно мира.

Судя по всем протоколам, окончательный переход состоял в утрате собственной воли. Одновременно как будто бы исчезала и боль, от которой еще судорожно дергалось тварное тело. Из некоторых описаний явно следовало, что в этом состоянии формировались телепатические силы духа, тогда как прежняя возможность объясняться словами сходила на нет. Метаморфозы, каким подвергался дух умирающего, были столь многообразны, что наводили на мысль о параллельности событий, об одновременном бытии в разных слоях пространства. «И то, что я никогда не ощущал как реальность, – писал один из протоколистов, – а именно свобода жизни, в последнюю секунду впервые завладело мною во всей своей стихийной безбрежности».

Ни единого разу в записках не упоминалось о телесных страданиях, ведущих к смерти, о вздохах ужаса, ее сопровождающих, зато куда чаще упоминалось о муках души. Однако и в этих случаях всяк был доволен, что избавился от прошлого, что новое состояние даровало ему свободу. Спокойное приятие собственной судьбы чувствовалось постоянно, и все образы дышали беззаботной радостью. Архивариусу вспомнились иные посмертные маски – они тоже нередко казались освобожденными, помолодевшими, просветленными, как говорят в народе.

Протоколы ужасной секунды обрывались, как только замирало последнее земное движение глубинного сознания. Для прошедшего по мосту и достигшего прозаичного города за рекой собственные его мысли и чувства уже не имели значения. С прибытием сюда исподволь начиналась ретроспектива оставленной формы существования, прощупывание Бывшего, что Архивариус, конечно, наблюдал в своих странствиях по городу, но протоколы перехода ничего об этом не сообщали.

Роберт бережно отложил листки. Просмотрел он лишь малую толику, но был безмерно благодарен Перкингу, что смог хотя бы заглянуть в эти события, которые подобны откровениям и остаются сокрыты от взора смертных до переживания собственной их смерти.

Когда солнце опустилось к горизонту, он отправился в Префектуру, захватив с собой пустую тетрадь городской хроники. На улицах, под голубым сводом небес, прохожих оказалось больше обычного. Вновь прибывшие. Они сновали среди мертвых домов и дворов, ныряли в подвалы, сидели на обломках стен. Хрониста они, тихонько ворча, сторонились, будто чуяли магию жизни как неприятный запах. Когда он проходил мимо них, разговоры смолкали, вот так же дети, завидев взрослого, прерывают свою тайную игру. «Старый хронист! – словно бы слышал он за спиной их шушуканье. – Чтец мыслей из Архива!» Звучало это как осуждение, а жесты, какими они показывали на тетрадь, которую он бережно прижимал к груди, действовали на всю духовную работу как издевка. Однако он не обижался, ведь знал об их беде, о несбывшемся мечтании и пустоте их существования. Вдали задребезжал будильник – кончился очередной урок.

Он вошел во дворец Префектуры, чьи мраморные помещения казались прямо-таки хорошо знакомыми, и без малейшего нетерпения стал ждать в приемной Верховного Комиссара. Когда же его через узкую боковую дверцу провели в длинное служебное помещение, он снова увидел голову и плечи чиновника точно в раме живописного средневекового полотна, меж тем как косые лучи закатного солнца заглядывали внутрь из глубин горного ландшафта, будто посланные из тонущего в дымке замка Префекта. Эти картины так тесно смыкались с пережитым во время первой беседы, что ему казалось, будто с того утреннего часа и до нынешнего вечера минуло не более одного-единственного дня.