– Любопытно, – сказал Комиссар в этой связи, – что вы не высказываете своего отношения к тому, отчего среди ассистентов и посыльных нет женщин. В результате вы упустили, что речь идет о сократовской обители, об ордене мужского духа, о логократии. С другой стороны, в ваших записках – притом что прямо вы об этом не говорите – неоднократно проскальзывает мысль, что весь ход жизни представляет собой тайное служение прекрасной даме. Но не будем вдаваться в подробности. И я отнюдь не имею намерения ставить вам в упрек, что с развитием ваших должностных качеств вы постепенно перешли к действиям, и во время достойного благодарности приема населения, и в катакомбах, на собрании замаскированных (так вы их видите и называете), и во время визита в храмы-казармы, где вы действовали, как бы просветляя судьбы. Любой великий умерший из непосредственного окружения Префектуры, разумеется, действовал бы иначе, но уже тогда в ваши поступки подсознательно проникла малая толика силы закона, позднее в полной мере и наглядно представшая перед вами в деяниях Великого Дона. Однако – и это полностью снимает с вас подозрения в недозволенном самоуправстве, которые, пожалуй, могли у нас возникнуть, – ваши поступки доказывают, что в каждом сказанном или написанном слове вы неизменно полагали себя орудием высших сил, а не вершителем собственной воли и собственных желаний. Когда вас охватывали подобные порывы, скажем, вот здесь, – Комиссар указал на пассаж в последней трети тетради, – когда вы разучивали свою защитительную речь, вмешался добрый Перкинг и, очищая старый стол, внес небольшие коррективы. Или, например, когда вы, занимаясь в Архиве теоретическими штудиями, грозили оборвать связи с общей судьбой, мы использовали вашего друга Кателя: оказалось достаточно легкого его намека, чтобы истребить опасность обособленного приватного существования. В неменьшей мере это относится к вполне естественным несовершенствам ваших встреч с любимой женщиной, покуда жажда продлить мгновение не сменилась сознанием судьбоносной неумолимости вечного – в масштабах, выходящих за пределы смертного удовольствия. С благодарностью отмечаю, что вы подчинили свое личное счастье всеобщему бытию. Разумеется, это было предначертано, но требовало вашего самоотречения, дабы естественным образом соответствовать заранее назначенной диспозиции.
Верховный Комиссар перелистал страницы хроники в обратном порядке и вновь обратился к Роберту:
– Вы вполне уяснили себе значение последнего смотра, однако, похоже, еще не разобрались в правилах и условиях, которые определяют как длительность пребывания умерших у нас, так и выбор чиновников на более долгий срок.
– Тот, кто бы это постиг, – сказал Архивариус, – был бы змеиной своей мудростью подобен Богу. Ибо я угадываю здесь тот же ключ, с помощью которого можно расшифровать земную участь, повелевающую одному умереть рано, другому – поздно.
– Происходящее в нашем городе и прижизненное время, – отозвался Комиссар, – обнаруживают множество соответствий, а потому наблюдаемые вами процессы подчас являются глазу в жутковатом отражении, точно так же, разумеется, существуют и параллели продолжительности и ранговых различий меж земным и послеземным этапом. Но они глубоко сокрыты.
И он заговорил о том, что продолжительность пребывания и выбор зависят не от таких качеств, как добродетель, характер, знания, достижения и прочее, заметное людям друг в друге при жизни. Люди в большинстве склонны абсолютизировать свою земную значимость, хотя она весьма недолговечна, и отрекаться от идеального. Однако же некое благородство смерти присуще каждому человеческому существу от рождения, как тайный знак, где изначально запечатлен его грядущий разряд среди умерших. Впрочем, не стоит недооценивать важность образа жизни для состояния, непосредственно предшествующего окончательному угасанию образного сознания, хотя и переоценивать ее тоже никак нельзя. Ведь главная предпосылка для состояния и участи каждого отдельного горожанина зиждется на круговращении всего человечества, в непостижимой для индивида мере зависит от прежнего существования, от преэкзистенции.