Город за рекой

С трудом, словно все чувства еще были прикованы к провидческим образам древнего ментора, Роберт проделал обратный путь к лестничной клетке. Всем своим существом он ощущал явленную в речах старца мировую пустыню, меж тем как поднимался по винтовой лестнице, которая казалась бесконечной и спиралью вела в пустоту. Не вполне твердо держась на ногах, он добрался до своего кабинета, чьи размеры вдруг стеснили его. Так минуло несколько времени, причем он даже не сознавал, как неучтиво заставлять художника ждать на табуретке в приемной. Что, если он в легендарном городе Уруке, что, если в ворота призывно стучится Энкиду?

Когда Катель вошел в кабинет Архивариуса, тот сидел за письменным столом, подперев рукой лоб.

– Ты занят… – сказал художник, и в его полувопросе сквозило легкое разочарование.

– Нет, – ответил Роберт, рассеянно поздоровавшись, – рад тебя видеть.

– Я тебе помешал, друг-летописец, – опять сказал Катель.

Роберт предложил ему сесть. Жестом, весьма формально.

Катель сел, небрежно положил ногу на ногу. Взгляд его беспокойно скользил по высоким стеллажам, по кожаным и пергаментным корешкам фолиантов, по раскрытым книгам на столах, примечал пыль в воздухе. Порой задерживался на Архивариусе, который теперь, скрестив руки под головой, откинулся на спинку кресла. Вот он, пришелец в таинственных краях Архива, недоступных для местного населения. Восседает гордо, ни дать ни взять этакий иноземный посланник, исполненный простодушной уверенности, безразличный к помехам и свободный от роковых сил, какие властвуют им, Кателем, и всеми его товарищами по судьбе. Косой луч света, проникавший в одну из глубоких оконных ниш, мало-помалу протянулся между ними.

– Тебе, – сказал художник, – наверняка хорошо здесь работается.

Разговора никак не получалось. У Роберта возникло впечатление, что друг пришел по делу, но прямо спросить робеет. Обстановка Архива как будто бы отнимала у художника уверенность. В печали взгляда порой угадывалась толика первозданного страха, который так явственно виден в глазах затравленного зверя. Движения его казались порывистыми, фразы – брошенными через силу. Когда он заговорил об Архиве, о надежности сводов, безупречно оберегающих жизнь, укрывая ее от опасностей будней, Роберту почудился в его тоне укор. А когда художник намекнул на большой отчет, к которому Роберт во время своего пребывания здесь наверняка отнесется со всем вниманием, Архивариус удивленно поднял голову. Наверняка ведь очень интересно, сказал Катель, участвовать в работе над хроникой человечества. Ответить Роберт не успел, потому что в дверном проеме за спиной художника мелькнуло почтенное лицо ассистента Перкинга. В результате ответ вышел какой-то безучастный, хотя замечание Кателя сильно его взбудоражило. Невольно он положил руки на чистую тетрадь, которая покуда еще ждала его записей.

Возобновляя то и дело смолкающий разговор, он спросил у художника о состоянии его работы.

– Да как тебе сказать, – обронил Катель с пренебрежительным жестом. – Ну сам посуди, – продолжил он немного погодя, – какой смысл писать картины без высокой культовой задачи? Просто чтобы позднейшие поколения копались в моих чувствах? Я очень рад, что настал конец сроку в смехотворном дурдоме, именующем себя человеческим миром.

Говоря все это, Катель не переставая покачивал ногой.

– У тебя вот, – воскликнул он, – есть задача! То, что ты пишешь, служит не искусству, которое существует лишь ради прекрасного или же самодовольного, ты пишешь отчет о том, что имеет силу для живых и для потомков. По крайней мере, я так себе представляю.

Когда художник намекнул на хронику Архивариуса, в дверном проеме вновь возник безмолвный Перкинг. Роберт толком не знал, как это понимать – как предостережение, что не стоит, мол, беседовать на эту тему с посторонним для Архива человеком, или же как призыв вернуться к собственным делам. А потому молча смотрел в пустоту. Мир вокруг погружался в сон, и мучительно-горькие излияния друга, как и его любопытно-каверзные вопросы, пустым звуком проходили мимо ушей Роберта.

Только когда Катель неожиданно собрался уходить, он заметил перемену во внешности друга: от волнения кожа его приобрела фосфорический блеск. На прощание, протянув ему обе руки, художник – Роберт понял это лишь задним числом – несмело спросил, по-прежнему ли его документы находятся в Архиве. А поскольку Роберт не ответил, как бы невзначай обронил:

– Понимаю: служебная тайна! У тебя на устах должностная печать.

Засим он ушел, чуть скривив губы в улыбке, но левую ногу приволакивал сильнее обычного.