Читаем Город за рекой полностью

Город за рекой

Почти во всех частных свидетельствах, ежедневно поступавших в Архив, речь шла о бурных страстях. Любовь и ненависть, вожделение и покаяние, ревность и позор, страдания и причинение страданий: всегда тоска и смятение чувств, всегда рок, судьба по причине ухода «я» в бессознательное – длань демиурга, воздвигающая лишь мир дурмана. Жизнь как беспрерывный танец вокруг Эрота, божества плотской любви! Человечки – всего лишь ноты его нескончаемой мелодии.

А вправе ли вообще Архивариус, которому по должности надлежит блюсти равновесие меж романтикой и цинизмом, – вправе ли он погружаться в размышления о любви? Кстати, в городе есть бордель, куда могут наведаться даже почтенные мужчины? Для него вопрос был чисто риторический. В Помпеях, помнится, раскопали бордель, чьи тесные голые каморки после двух тысячелетий запустения выглядели так же неуютно и уныло, как, наверно, и в свое время. Колоритная атмосфера давних вакханалий, какою по сей день дышали залы Дома мистерий, и та казалась затхлой и пресной.

И все-таки каждый норовит оставить свидетельство своих эротических треволнений, в грубой либо утонченной форме, и неизменно считает собственные интимные признания уникальными. Целые столетия жили безрассудно-дерзкими амурными и скандальными историями, способными потягаться с любыми скабрезными деревенскими пересудами. Само собой, историю культуры можно бы написать и с постельных позиций, но в ходе времен она, при всей откровенности и эксцентричности примеров, вряд ли предложила бы чувствам что-то новое и вскоре стала бы учебником скуки.

Архивариус решил, что порученная ему хроника обойдется без субъективных признаний.

И в фондах Архива – он уже полагал себя вправе сделать такой вывод – эгоцентричной любовной литературе тоже не нашлось места. Судя по недавнему замечанию Перкинга, которое тот обронил, просматривая изрядную кипу новых поступлений, печатных и рукописных, в качестве образца для выражения экстаза пока что вполне годились пылкие любовные послания, адресованные Клеопатре. Или Семирамиде? Да какая разница – ведь и они являли собой лишь перепевы любовной лирики Адама и Евы. С тех пор так и не появилось мало-мальски значимых вариантов, выходящих за пределы простого повторения. Древнего шаблона пока что было достаточно. Все позднейшее в этом жанре – всего-навсего затертые словеса, даже лучшие образчики которых не задерживались в Архиве надолго.

С такими вот как бы должностными помыслами Роберт по дороге домой добрался до Фонтанной площади и обнаружил там великое множество обывателей обоего пола, они прогуливались по кругу и без умолку болтали между собой. Шли группками, останавливались, здоровались и двигались примерно так, как публика в театральном фойе во время большого антракта. Озабоченными лицами все они напоминали статистов, которым не дано сыграть более-менее значительную роль. А не то можно было принять их за курортников, пришедших со своими дамами на концерт, хотя вместо музыки здесь слышался только плеск старого фонтана, да и его порой заглушал гул голосов.

Роберт – тем временем он опять надел пиджак – вскоре приметил среди статистов обособленную компанию попутчиков, они только что приехали и, перед тем как зарегистрироваться и разойтись по квартирам, ненадолго задержались тут. Не без труда прокладывая себе путь в кружащей толпе, он ловил обрывки разговоров. На говорящих он не глядел, слова звучали словно тревожный бой барабанов.

– Я никогда не строил себе иллюзий…

– Всегда остаешься в плену…

– Пускай теперь посмотрят, как обойдутся без меня…

– Эпидемия, по-моему…

– Это ведет к полной пролетаризации…