Город за рекой

Леонхард вернулся без Перкинга, тот просил передать, что его присутствие скорее встревожит посетителей, нежели принесет пользу, и что рассмотрение вопросов приличествует исключительно Архивариусу. Чтобы Роберту было легче сориентироваться, Перкинг прислал записку, где указал шифр определенного справочника. Леонхард уже отыскал на полке сей фолиант и положил на стол Архивариуса. Роберт ознакомился с указанным пассажем. Он гласил, что все нотные рукописи, коль скоро их вообще по тем или иным мотивам сочли достойными хранения, по строгому распоряжению Префектуры опечатаны и находятся среди недоступных секретных документов.

Музыкант, который некоторое время задумчиво расхаживал по комнате, замер, словно в экстазе, и принялся обеими руками дирижировать незримым оркестром, ритмично покачиваясь и грациозно отставив левый мизинец.

– Вы слышите? – сказал он с оживлением на лице. – А теперь тема в обращении: ля-фа-ре-ми…

Он думал, что пропел эти звуки, однако на слух то были всего лишь слова, названия нот. Блаженство в устремленном вовнутрь взгляде потухло.

– Вот только что я слышал мелодию, – удивленно сказал он. – Но она пропала.

Секунду-другую музыкант вслушивался в пустоту. Он весь напрягся – казалось, еще секунда, и по его знаку грянет вступление. Но руки бессильно упали.

– Ничего, – печально проговорил он, – как вчера. Или когда это было?

И он рассказал, что вскоре по прибытии пошел в разрушенную церковь поиграть на органе. Сумел добраться до искореженных хоров, смахнул пыль со скамьи и запустелых мануалов, проверил регистры и ударил по клавишам. Сперва ему показалось, будто пространство вскипело звуками старинного барочного органа, бесценного, по его словам, инструмента, однако то было лишь кипение души, ведь клавиши и педали двигались сухо и безмолвно. В органные трубы воздух не поступал – мехи не действовали, ни автоматические, ни ручные.

Леонхард смотрел на него так, будто он рассказывал сказку. Музыкант повернулся к Архивариусу:

– Я думал, вы об этом знаете и способны мне помочь.

Роберт меж тем окончательно уверился, что не ошибся: в этом городе не было музыки, как не было здесь и детей; то и другое относилось к числу странных особенностей территории, подвластной Префектуре. Он давно заметил, что из открытых окон на здешние улицы никогда не выплескивается нестройный шум радиомузыки, что нигде не слышно мучительно монотонных любительских фортепианных экзерсисов. Ни тебе военных оркестров, ни танцевальной музыки, ни шарманочных вальсов, ни губной гармошки, ни оглушительного пения, ни резко насвистываемого шлягера. Все это наверняка под запретом. Он очень обрадовался, что здесь нет механических аппаратов вроде граммофонов и громкоговорителей, которые окружали людей у него на родине сплошной шумовой кулисой, как будто тишина и одиночество им невыносимы, и начисто убивали чувство музыки. Но пока что не задумывался, по каким причинам музыка – не только в исковерканном виде, но, оказывается, как явление вообще – в публичном пространстве города под запретом. Может быть, таким образом заботились о чистоте духа, поскольку подлинная суть музыки давным-давно утонула в злоупотреблениях и общественных условностях? Но разве музыка не есть самое сильное чувственное выражение состояний души?

Впрочем, для подобных размышлений сейчас не время, ведь музыкант стоял перед ним в еще большей растерянности, нежели он сам, и буквально на глазах угасал, терзаясь своей судьбой.

– Я был одержим страстью, – пробормотал он, – но вовсе не искал ее. Неужели все было напрасно?

Когда же Архивариус повел речь о том, что в сфере искусства многое находит свершение просто оттого, что существует, и, пожалуй, постоянно повторять уникальное произведение вовсе незачем, композитор сказал:

– Разве нам снова и снова не требуется избавление? Избавление через музыку, какой она явлена в нашем мире?

– Надо бы, – ответил Роберт, которого вопрос об избавлении поверг в задумчивость и сомнения, – спросить Мастера Мага или кого-нибудь из старших секретарей Префектуры. – И чтобы перевести разговор в иное русло, добавил, что сочинения музыканта, вероятно, по-прежнему играют в других местах.

Композитор согласился, однако заметил, что это совсем другое дело и, пусть даже точно известно, нисколько не утешает.

Роберт поднялся и еще раз повторил, что, к превеликому сожалению, не может содействовать музыканту в устройстве концерта.

– Я будто оглох, и внутренне тоже, – с потухшим взором сказал композитор. – Вы не могли бы объяснить мне, что понимать под пением и что есть звук?

– Процесс физических колебаний, – ответил Архивариус.

– Совершенно верно, – взволнованно прошептал музыкант, – я помню, процесс колебаний, и только.

С этими словами он, пританцовывая, вышел вон.