Город за рекой

– Неужто море страдания, – гулкими ударами падали слова сквозь рупор маски, – полное слез всех времен и краев, никогда не исчерпает своей безмерности? Неужто землю утучняют пролитой кровью сотен тысяч невинных людей лишь затем, чтобы она вызрела для нового кровопролития? Неужто проклятию никогда не будет конца? Неужто мы и в наших детях снова и снова будем жертвами? Заново рожденными лишь затем, чтобы терпеть тот же удел отчаяния, ту же боль и гонения? Неужто из поколения в поколение будут передаваться лишь наши оковы, неужто прекрасная земля всегда останется лишь живодерней, где мы и нам подобные должны подыхать, как падаль?

Трепет охватил собрание, тела выворачивались, кости хрустели.

– Не забывать! Не забывать!

Призыв этот звучал все громче. Молодой парень со скрежетом зубовным вскочил на кирпичную кафедру и неловкими жестами тщетно добивался, чтобы его выслушали. Обеими руками он проводил по своей серой коже, безмолвно указывал на шрамы и гангренозные струпья. Словно только того и дожидались, многие из несчастных принялись указывать на собственные рубцы. Роберт ощутил в горле удушливое жжение.

Некоторые личины, которые теперь бесцеремонно протискивались к кафедре, приобрели, к удивлению Роберта, багровую окраску. Быть может, перемена случилась из-за тусклого освещения. Однако эти фигуры вообще отличались от большинства других, так как одеты были в черные рубашки, черные брюки и высокие сапоги с отворотами. Смерив собравшихся презрительным взглядом, они вызывающе стали перед Архивариусом-Хронистом, причем каждый спрятал руки за спиной, будто стыдясь. Когда же один из них в конце концов заговорил, толпа оцепенела, всякое движение замерло. Слышалось только с трудом приглушаемое тяжелое дыхание.

– О да, – изрекла багровая маска, – мы истязали и мучили. С детских лет нас колотили за дерзость и непослушание, и теперь, когда сами вошли в возраст, мы мстим за тумаки, полученные от взрослых, за душную атмосферу, за косность нашего воспитания. Мы урезали свободу другим, как подрезали крылья нам самим. О да, – гремел голос по катакомбам, – мы пытали и убивали, потому что мы наемники власти, потому что нас использовали, а мы без возражений становились надсмотрщиками и преданными поборниками идеи. Каждого, кто был не за наше дело, мы считали своим противником, личным врагом. Нас вымуштровали ломать любое сопротивление, в первую очередь протест и бунтарство духа. Мы загоняли идейных противников в сети своих деяний. Кто не желал подчиниться, того мы ломали.

Возгласы отвращения, которые поначалу волнами ненависти к мучителям вскипели среди собравшихся, скоро умолкли. Архивариуса же не оставляло впечатление, будто исповедь оратора обращена не столько к множеству зеленых масок, сколько непосредственно к нему, представителю Архива.

Затем выступил еще один чернорубашечник, этот говорил об исторических примерах их ремесла: о гонениях на христиан в Древнем Риме, о еврейских погромах в странах Европы, об инквизиции и процессах ведьм в Средневековье, о Варфоломеевской ночи, о черной слоновой кости невольничьих рынков, о гражданских войнах Китая, о революционных трибуналах, о массовом истреблении верующих и неверующих на Востоке и на Западе – о великих губительных эпохах в жизни человечества; по его словам, все это неизменно служило и служит правящей власти – костры еретиков, гекатомбы, кровавые бойни во имя идеи и как апофеозы веры во власть государства или церкви либо в еще более могучую власть денег.

Толпа внизу пребывала в безмолвном оцепенении, а тем временем к Архивариусу подползла угрюмая женщина и в клокочущем отчаянии обхватила его колени. Она резко запрокинула голову, так что растрепанные волосы отлетели назад, подняла к Роберту лицо без возраста, смотревшее с пустым, совершенно потерянным выражением. Зеленоватая маска так плотно прилегала к коже, что Архивариус как бы видел перед собой неприкрытое лицо женщины. И вдруг сообразил, что ни она, ни кто другой не носили искусственных личин и только необычный цвет и общая для всех застывшая печать страдания создавали впечатление маски. Что же он увидел! На лбу и на щеках тянулась сетка вертикальных и горизонтальных линий, резких тонких насечек, покрывавших все лицо регулярным, похожим на шахматную доску узором, словно татуировка.