Город за рекой

– Сударь, – монотонно бормотала женщина, – детки, мои малыши! Оба они лежали в кроватке с сеткой, ну, вы знаете, сетку поднимают, чтобы они не упали, чтобы не ушиблись впотьмах, во сне, но их обидели, сударь, испугали, разбудили, хотели отнять у меня, а я вцепилась в кроватку, на колени стала, прижалась лицом к сетке, все крепче прижималась к металлу, потому что меня оттаскивали от малюток, они плакали, а потом вдруг жутко затихли, вот тогда-то мои глаза пересохли, я даже плакать больше не могла, ничего больше не чувствовала, стала как железо, холодная и безжизненная, это последнее, что я помню, и теперь на лице у меня все время эта сетка, не снять, не сдвинуть, хотя прежде она была такая простая, гладкая, когда муж проводил по ней ладонью, а дети ловили его руку, они наверняка тоже здесь, но как им узнать меня, вот о чем я себя спрашиваю, сударь, вот о чем спрашиваю.

Однако ж она словно и не ждала ответа, безучастно обмякла, только шевелила губами в беззвучном монологе. Хор гонимых и замученных грянул:

– Miserere! Miserere nobis![2]

И новый голос проник в уши Роберта, шептал мужчина, тощий как скелет:

– Прошу вас, занесите в протокол, что я захворал и пришел к врачу, он был у себя в кабинете, в белом халате, со стетоскопом в руке. Но когда он, как я думал, собрался прослушать меня, стетоскоп обернулся блестящим стальным прутом, а меня определили в одну из маленьких каморок, устроенных вдоль стен кабинета. «Прошу! – Врач, усмехаясь в усы, указал на открытую дверь. – Это для особых случаев». Тут меня обуял невообразимый ужас. С тех пор я не могу отделаться от мысли, что некоторые врачи изгоняют не болезни, а жизнь. Будьте добры, занесите в протокол.

И этот шепот замер, и вновь эхом откликнулся хор:

– Miserere! Miserere nobis!

А в этот хор вновь вторгся крик еще одного чернорубашечника с массивным уродливым черепом:

– Плачьте по ангелам, которым до́лжно бы вас утешать. В небесах летают лишь ряженые гарпии, лишь снаряды да отра́вные бациллы, высасывающие из вас все соки. Глупец тот, кто всегда оказывается среди жертв. Поймите, – неторопливо продолжал он, меж тем как фигура его с каждым словом раздувалась, так что вскоре он стоял будто накачанный колосс на постаменте, – есть толкачи и толкаемые, натуры властные и стадные, страждущие от жира и страждущие от голода, в жизни надо только вытянуть правильный билет и стать на выгодную сторону. Слабость подстрекает к насилию, покорность – к дальнейшему вымогательству. И в игре народов один ходит с козырей и тузов, а другие, с плохими картами, поневоле пасуют да сбрасывают. Право – то, что полезно мне на земле, а правда – то, что прибыльно для моего образа мыслей.

Раздутый, спесивый стоял он среди толпы. Из возбужденной массы долетали ошметки слов.

– Вся правда есть ложь! – выкрикнул запальчивый голос. – Нам твердили, что человек – венец творения…

Издевательский смешок пробежал меж несчастных.

– А он – распоследнее дерьмо! Отброс природы – вот что такое род человеческий!

– Наконец-то мы пришли к согласию! – вскричала раздутая багровая маска. – Уж я научу вас повиновению. Хоть вы и дерьмо!

Эти слова утонули в потоках непристойной брани. Когда остальные багровые маски тоже грянули грубым гоготом, стало слышно, что среди них есть и женщины. Фигуры раздулись сверх натуральной величины, мускулы играли, локти торчали остро и злобно.

– Ну что ж, – поднялся над возбужденным гвалтом голос одной из зеленых личин, едва стоявшей на ногах, – коль скоро за последние две тысячи лет мир ни на йоту лучше не стал, коль скоро человечество всегда состояло и состоит поныне лишь из убийц и убитых, из палачей и жертв, тогда к черту все духовные силы, долой фата-моргану, которой религия и философия морочат нам голову, долой фантазии о боге и царствиях божиих, долой Саваофа и Брахму, Будду и Христа, святых и апостолов, долой священников и мудрецов глубокой древности, долой выдумки о небесах и вранье об избавлении, давайте сюда хаос, великое Ничто, гибель богов, виттову пляску уничтожения, давайте сюда пепловый дождь зла, преисподнюю жестокости!

Вне себя от отчаяния, оратор, не сходя с места, начал раскачиваться, все сильнее и сильнее, а в конце концов рыдающий ритм захватил и страждущую массу масок, точно дервиши, они в слезах закачались туда-сюда. Пульс у Архивариуса стучал, едва не разрывая жилы, все ощущения перемешались. Неистовая боль стиснула сердце, выжала его как губку. Хватая ртом воздух, Роберт крепко прижал ладони к груди, как в тот раз, когда приступ настиг его возле фресок в расписном зале кирпичной фабрики… Что это – еще реальность или же люди и речи всего лишь порождения его фантазии? И что перед ним – теодицея отчаяния или сатанинская месса? Разверзнись в этот миг земная бездна, чтобы поглотить его вместе со всеми этими созданиями, Архивариус едва ли бы удивился, для него это стало бы избавлением, спасительным концом безумия.