Город за рекой

Черные фигуры уродливо раздулись, кажется, вот-вот лопнут. Водянистые глаза мегер пустым взглядом пялились в потолок подвала, плетки вяло болтались у бедра. Роберта оттесняли на середину, причем одновременно он все больше отмежевывался от масок. Грубая наглость и жестокость черной гвардии, стоны и горькие проклятия униженных – все это было уже не реальностью минуты, а конденсированным образом ада, который создали друг другу люди. Похожий на мумию Президент пыльной фабрики вполне мог бы возликовать.

Роберт почувствовал на себе взгляды господ из депутации, пригласивших его на это собрание, – не слишком ли долго он играл пассивную роль безмолвного зрителя? В мозгу возникла картина менового базара, но каким мелким казалось тогдашнее смятение по сравнению с теперешним. Чего от него ждут? Вмешательства? Официального или просто человеческого? Официально он хронист, городской историограф, но никак не судья. Ему до́лжно бы подойти и поговорить с каждым, чтобы освободить его от страшного бремени или хотя бы от страха. Вправе ли он прикидываться и держать речь? Он не из их числа, а равно и не член Префектуры. Здесь насилие и бессилие, триумф и печаль являли себя в настолько беспощадных антагонизмах, что впору обратиться к Страшному суду, к сведущему форуму Префектуры. Пока в голове метались эти мысли, он вдруг услышал собственный голос.

– Наша жизнь, – отрывисто, с трудом переводя дыхание, произнес он, – есть не что иное… как естественный путь к смерти.

Он испуганно осекся, будто выразил в этом лапидарном суждении нечто чудовищное. Можно бы назвать жизнь и духовным средством смерти, но это бы лишь напустило туману, хотя суть сказанного осталась бы прежней. Ему вспомнилось, какими словами встретил его по прибытии голос Префекта. Неужто идеи Префектуры подсознательно уже настолько им завладели, что он излагал перед этими запуганными душами вовсе не собственные мысли?

– Никто более не является самим собой, – произнес он, как бы отвечая на свой вопрос, и увидел, что собравшиеся неуклюже, размеренно закивали, словно показывая, сколь метко эта фраза описывает их и их состояние.

– Мне кажется, – продолжал Роберт, подыскивая слова, – зло, подлость, низость и вообще все мерзости приходят в мир только через нас, через наш разум. А этот жалкий, ничтожный разум умеет только уничтожать. И опирается он на так называемую реальность, на кажимость, на бренность, на борьбу за счастье. В итоге же то, что мы принимаем как реальность, на самом деле всегда фальшивая монета.

Сотни пар глаз неотрывно смотрели на него из восковой тишины. Он говорил о том, что в фондах большого Архива, куда его направил город, записаны все человеческое страдание и вся человеческая надежда, в том числе и безымянная лепта их боли, и что ужасные силы погружаются там в призрачное Ничто, навсегда утрачивая там реальность и возможность физического возвращения, в том числе и их палачи.

– Если я говорю, – заключил Хронист, – что жизнь есть подобие смерти, то знание об этом не дарует вам утешения. Утешение дарует лишь верующая любовь. Но вы, наверно, чувствуете, что существует некая глубинная суть, превыше всех бед одиночки.

Лица собравшихся подернулись мягкой сонливостью. То, что совсем недавно повергало каждого в дрожь и волнение, поблекло, как бы приглушенное завесой. Бранные окрики огромных раздутых черных фигур, словно поднявшихся из грязевой ванны, тоже доносились из бывшего, ушедшего мира. Хотя они, конечно, сыпали издавна привычными командами. Во все горло орали:

– Стройся! Отжимайся! По порядку номеров рассчитайсь! К столбу! Шаг вперед! По камерам!

Команды подгоняли, голоса срывались. Сперва по собранию пробежал испуг, но никто не шевельнулся. Они равнодушно отвернулись, словно реальность более их не касалась. И сиплое повелительное тявканье сменилось ворчащим хрипом. Чернорубашечники оцепенело стояли на возвышении, огромные, точно набитые ватой.

Архивариус медленно подошел к ним.

– Каинова печать, – сказал он, – навеки останется у вас на лбу. – Потом авторучкой легонько побарабанил по черной рубашке ближайшего. – Бутафория.

Послышалось шипение, как когда из тугой резиновой камеры выходит воздух. Раздутые телеса сжимались, съеживались все быстрее, пока на полу не осталась лишь оболочка, униформа. Чучела власти, горлопаны сдувались один за другим, распространяя жуткий смрад.

– Так-то вот, судари мои! – сказал Архивариус.

Над собранием порхнула тень улыбки. Но большинство было слишком апатично, чтобы ощутить избавительность зрелища. Многие растерянно терли ладонью лоб, будто уже не припоминали, с какой целью здесь находятся. Один из комитетчиков протянул Архивариусу свиток. Роберт нерешительно взял в руки солидный сверток, на котором стояло: «Протоколы ужасной секунды».

Робко и покорно толпа потянулась к выходам, точно холодное забвение смыло все бывшее. Ледяной порыв ветра пронесся через подвалы, высасывая всю боль. Фигуры уходящих терялись из виду, и тут Архивариус сообразил, что с другой стороны хлынули несчетные новые орды зеленых личин, раскачиваясь, шумя, задыхаясь.