Город за рекой

– Иногда мне кажется, будто я здесь в этаком паноптикуме, будто мгновение замерло и стало вечностью. Я – как тебе известно из моих прежних работ, Анна, – всегда верил, что ничто на свете не происходит ради себя самого, что все происходящее есть притча, притча о смысле жизни, хотя мы не всегда это осознаем и смысла не улавливаем. Я имею в виду, что все, переживаемое индивидом, значимо для целого, для Вселенной. Держит Вселенную на ходу. Но, когда я думаю о том, что вижу и узнаю́ теперь, такая трактовка представляется мне затруднительной… то бишь все, с чем я сталкиваюсь, скорее есть как бы уже откровенная трактовка жизни, ее механики, ее жестокого холостого хода, ее монотонности и однообразия во всем, что касается нас, людей, маскарадности нашего бытия. Что остается индивиду от сотен тысяч шагов меж колыбелью и гробом, от усилий, которые видятся ему важными и делают его важным, от его напора и барахтанья в будничной жизни? Всяк дурманит себя теми или иными представлениями о мире, дурманит себя верой, благочестием, наукой, трудами, игрой – все спасаются бегством, хотят избавления. А в чем, собственно, заключается избавление? В золотом одуванчике счастья, эфемерном, на пяток минут, в прибавке жалованья, в скромном вечере жизни.

Он желчно рассмеялся. Наверно, рассуждал бы и дальше об иллюзии реальности, которую в муках рождает один только людской страх, страх каждого индивида перед правдой, перед трезвым признанием, что мы всё такие же простоватые твари, как и многие тысячи лет назад, да, рассуждал бы и дальше, ведь образы и слова буквально сами просились на язык, как давеча ораторам на собрании масок, но Анна вскричала, перебивая его смех:

– Мужские мысли! Спиральные туманности! Такие далекие от меня, Роб! Маленький умник Гильгамеш, поучаешь как стародавний профессор в последний день, а сам так ничему и не научился?

– Прости, – сказал он, – от вина я становлюсь многословным, а вдобавок…

Брови его поползли вверх, на лбу возникло множество морщинок, чьи дужки повторяли изгиб бровей.

– А вдобавок, – сказала Анна, – ты сейчас выглядишь как твой отец. Эх вы, мужчины!

Роберт недовольно посмотрел на нее.

– Я так же громко смеялся? – спросил он.

– И морщинки на лбу такие же, – кивнула она. – Но я не хотела тебя обидеть. Знаю, ты с ним не ладил, хотя мне старикан был симпатичен. Ко всему в жизни он относился с трагической серьезностью. Многие это ценят.

– Может быть, – с досадой сказал Роберт, – но мне не нравится, что я становлюсь похож на него. – Он щелчком отправил на пол фруктовый хвостик.

– Не расстраивайся, ты – это ты, и говорю я о тебе, только о тебе. Наследственные черты вообще-то усиливаются на старости лет, а мы не стареем.

Анна провела ладонью по его лицу.

– Сейчас ты опять выглядишь как раньше, – сказала она и добавила, что ему не стоит так ревниво цепляться за старые детские комплексы, ведь они давно отмщены. Ведь если отца теперь лишат права на пребывание, то не без его, Роберта, участия.

– Скоро он попадет на мельницу, – сказала она.

– На мельницу? – удивленно повторил он.

– Так называют следующую станцию на северо-западе, – сказала она, – куда идут сборные эшелоны.

– Ах вот как, я уже много чего видел, но там пока не бывал.

– Конечно, – сказала она, прищурив глаза, – иначе ты бы вряд ли сидел сейчас здесь, а? Мои родители тоже ожидают высылки. Столько людей уходит, Роб. Наверно, и мы долго не задержимся.

Оба молчали. Роберт взял ее руку, принялся перебирать пальцы. Анна выглядела потрясающе, просто ослепительная красавица. Как по-звериному взблескивали ее волосы, когда он медленно проводил по ним ладонью. Казалось, она давным-давно принадлежит ему, будто они вместе не с этой вот долгожданной минуты, а с давних пор и меж ними царит естественная доверительность мужа и жены, которые много лет знают друг друга и друг о друге. Он и об этом ей сказал.

– Милый ты мой, – сказала Анна, – что тебя удивляет? Разве не знаешь, что ты со мной в каждом сне и что я с тобой навсегда? Ты так быстро забываешь. Возврата больше нет.

Роберт насторожился. В ее глазах, ощупывая даль, мерцал лунатический огонек. Свечи на столе легонько трепетали.

– По-твоему, – помолчав, сказал он, – мы проживаем реальность в своей фантазии?

– Я уже не чувствую разницы, – нараспев проговорила она. – Сон и явь суть всего лишь разные повороты круга, по которому мы движемся. Ты и сам знаешь. Не стоит воображать, что мы живем, а на самом-то деле…

– И все же, – перебил он, – мы нуждаемся в утешении, в греющем присутствии.

Анна кивнула:

– Да, в любви.

Роберт встал, наклонился к ней:

– Иначе мы задохнемся в себе, в одиночестве, иначе нас поглотит пустыня. Идем.

Она скинула туфли и весело обронила:

– Пусть даже это всего-навсего, так сказать… фата-моргана.

Она скользнула мимо него и, гонимая беспокойством, принялась босиком сновать по комнате, наводить порядок. Подвинула блюдо с фруктами, подобрала крошки с полу, захлопотала возле мойки. Всё переставляла-перекладывала, возилась с разными предметами.