Город за рекой

Архивариусу сей инцидент не давал покоя, и он попытался разузнать у Перкинга, по каким причинам музыка здесь под запретом. Старый ассистент, помедлив, объяснил, что местные обитатели в ней уже не нуждаются. Насколько понял Архивариус, музыка – процесс сугубо временной. Она основана на чувственном впечатлении. Мир звуков создает иллюзию, вводит человека в самообман, ибо фантазия подменяет собой правду.

Мастер Маг, к которому Перкинг направил Роберта, сравнил музыку с хрустальным шаром, от которого слушатель не в силах оторвать взгляд, меж тем как душе его мнится, будто она свободно парит во вселенной. Душа – о двойственности именно этого понятия Мастер Маг от имени Архива высказал свое суждение. Обозвал ее суррогатом, ложью во спасение, бегством в призрачные туманы, а музыку – средством соблазна, влекущим к неточности мысли и саморасточительству.

Роберт вспомнил, что частенько слышал от меломанов, как чудесно мечтается под музыку. Причем одна и та же мелодия всегда вызывает у них новый восторг и новые образы.

Изначально, как разъяснил Мастер Маг, музыка была под стать небесной математике, но за редким исключением люди утратили вкус к космическим звукам. Музыка стала все больше выражать пустые мечтания и томную чувственность. Субъективный хмель, душевная романтика не имеют ни малейшего касательства к орфическим звукам, к духовной магии. Это опасный наркотик, а равно и высокое средство развлечения. Короче говоря – тут Мастер Маг и Перкинг были едины, – на языке музыки многое можно затушевать, а равно и высказать, потому-то она и ведет людей к ложным выводам.

Роберт не мог пренебречь суровым суждением Архива, хотя как почитатель Иоганна Себастьяна Баха мог бы кое-что возразить. Однако ж, помимо принципиальных доводов, особую роль, похоже, играло то обстоятельство, что органы чувств у горожан уже не воспринимали музыку.

Порой на прием приходили также литераторы и писатели, старались под тем или иным предлогом выяснить, есть ли в Архиве их произведения. Один непременно желал засвидетельствовать Архиву свое почтение; другой приносил корректуры последнего издания – вдруг пригодятся; третий как бы невзначай упоминал, что его книги переведены на целый ряд важнейших языков и не позволительно ли ему депонировать здесь иноязычные экземпляры, ведь это вполне под стать международному статусу Архива. В сущности, их всех терзало тщеславие. Они охотно именовали Архив академией, подчеркивая тем самым солидность подобного рода институций, с которыми контактировали всю жизнь. Держались они то благовоспитанно, то бесцеремонно, иные нежно потирали друг о друга кончики пальцев, с таким тщанием и энергией написавших объемистые романы. Изъяснялись они в изысканных выражениях, и почти каждый словно бы ожидал, что юный помощник застенографирует его речь. Буквально все вызывало у них интерес, они глубоко втягивали носом воздух архивного помещения, атмосферу, как они говорили, ястребиным взором примечали каждый предмет. Одни рассуждали о фаустианском импульсе, наполняющем здешние творческие пенаты, другие – о запросах дня и о подлинном духе демократии, который, конечно же, обитает в этих стенах. Но все – кто в шутливом тоне, а кто и в настойчиво-крикливом – старались выпытать у Архивариуса местоположение и каталожный номер своих трудов.

Архивариус твердил, что сведения такого характера ни горожанам, ни транзитникам не предоставляются и что исключений не делается даже для важных персон.

– Даже если я, – вставил кто-то, – приехал сюда единственно с этой целью?

Архивариус выразил сожаление. За разговором он порой перебирал картотеку – вдруг там найдется подсказка, какое решение принял Архив. Только вот речь обыкновенно шла о считаных публикациях из огромной совокупной продукции, к тому же удостоенных лишь вре́менного хранения и в большинстве помеченных символом, который, как Роберту было известно, предусматривал краткий срок. Причем в таких случаях имелась ссылка на определенный параграф главной книги Архива. Заглянув в этот параграф, Роберт прочитал, что продукты цивилизаторской литературы как таковые не оказывают продолжительного воздействия, ибо состоят из пористых взглядов и мнений, имеющих лишь преходящее значение в рамках современного им поколения.

В основном литераторы покидали территорию Архива с сознанием собственного бессмертия. Их интеллект, в силу которого каждый из них чувствовал себя выразителем своей эпохи, успел растерять остроту инстинкта.

Впрочем, как-то раз случился странный инцидент. Некий писатель принес в кожаном чемодане полное собрание своих сочинений и записок. Выкладывая том за томом на передвижной столик, он, как и иные до него, толковал о таинственной буквенной ниве, которая занимает страницу за страницей и в ходе десятилетий творчества как бы из ничего вырастает в целый культурный мир. И теперь он хочет внести свою лепту в сокровищницу Архива как дар грядущему. Архивариус отвечал сдержанно, но уверенность писателя от этого ничуть не умалилась.