Город за рекой

– Вопреки закону, – сказал Бертле, – не может произойти ничего. Даже помысел вопреки ему невозможен. Мы свободны только в рамках закона. Даже полагая, что преступаем его, мы остаемся в его пределах. А вот дискуссия о нем, конечно же, проступок и входит в компетенцию Префектуры. Тогда как намеренный побег нескольких товарищей, о котором я говорил, не может быть нарушением закона, ибо это естественный помысел пленного. Впрочем, я уже говорил, что большинство из нас слишком изнурены, слишком апатичны, чтобы представить себе возобновление нормальной жизни, а тем более желать его. Безусловно, вам виднее, как обстоит с этим у гражданского населения, от которого солдаты изолированы. Возможно, мы исходим из разных предпосылок. Я, например, не знаю, как обстоит дело с госпожой Анной, с которой несколько раз здесь разговаривал. Она всегда робела жизни. Но я более не в силах размышлять о судьбах других. И даже не спрашиваю, почему меня поселили в этих казармах вместе с солдатней, хотя вообще-то я студент, изучаю философию и форму надел лишь случайно. Вы и не догадываетесь, господин Архивариус, чего мне стоит продолжать в этой обстановке умственную работу, сколько нужно энергии, чтобы в этой странной пустопорожности уловить некую мысль и мало-мальски понятно ее сформулировать. Все, что я только что изложил в ожидании ваших возможных возражений, подготовлено давным-давно, заучено и затвержено, чтобы в решающую минуту я не впал в усталое безразличие, которое здесь с легкостью завладевает всеми и каждым. Пожалуй, это объяснит вам и почему я до сих пор был довольно немногословен и торопил вас при задержках. Просто хотел поскорее свести вас с нашей группой, которая ждала за казармой. А теперь вся шарашка вывалилась наружу, все переполошилось, близится что-то роковое, губительное. Мне и самому надо бы стать в строй с остальными, но тогда бы я полностью потерял вас из виду. Очень надеюсь, господин Архивариус, что не напрасно попросил вас прийти сюда. Помогите нам!

Роберт видел на лице сержанта Бертле крупные капли пота, сержант полностью обессилел. Долгая речь всколыхнула в Архивариусе множество образов. Имя Анны, несколько раз упомянутое в связи с замыслом побега, вновь оживило в памяти ее мольбу, ведь она трижды заклинала его: «Возьми меня с собой».

Издали донесся резкий бой барабанов, приближавшийся точно глухой перестук. Солдаты бесчувственно замерли в пестром каре. На песчаное поле проворно вышла штабная группа, и вот уж перед строем явился генерал. Поднес ко рту большой рупор.

– Солдаты! – выкрикнул он громким голосом, делая после каждого слова короткую передышку. – Солдаты! Вы – счастливая страна… Ваше счастье – долг!

Засим он со свитой проследовал дальше и скоро исчез в туче пыли. Солдаты не шевелились.

Как получилось, что Роберт вдруг очутился посреди солдат, сам он толком объяснить не мог. С той минуты, когда он, сидя подле Анны, с пугающей отчетливостью понял, где находится, его восприятие окружающего мира все больше менялось. Быть может, толчком послужил разговор с Бертле или вызывающее обращение генерала к войскам – так или иначе, Архивариус шагнул в разомкнутое каре, образованное солдатами, двадцатиоднолетними из казармы «сигма». Широким жестом он взмахнул шляпой и сказал:

– Вас больше нет. Вы думаете, что находитесь в плену, в общем так оно и есть, но только в плену вы у навязчивой идеи.

Не особенно громко произнесенные слова прорезали душный воздух, словно алмаз стекло. Со скрипом вонзились в уши молодых солдат, и, не меняя построения, они со всех сторон, точно накатывающая кулиса, разом придвинулись ближе к оратору.

– Вы потеряли жизнь, – продолжил Архивариус, – она кончилась.

Тысячи пар глаз смотрели на того, кто не только отнял у них иллюзию жизни, за которую они до сих пор более-менее крепко цеплялись, но еще и втолковывал им, что цель их земных деяний была самообманом. Ведь Архивариус в кратких словах разъяснял, что все жертвоприношения человеческой крови лишь делали землю злосчастнее, а человечество – беднее, что с точки зрения истории в целом любая жажда завоеваний всегда таит в себе смертельный зачаток собственной гибели и что все агрессивные войны в конечном итоге велись без нужды и все тысячи и тысячи погибали напрасно.

Кое-кто из вояк, понятно, норовил взбунтоваться против этого знания, поскольку оно уничтожало все, что он с младых ногтей считал квинтэссенцией жизни, – сражения и храбрость, мужество и презрение к смерти, и иные горячие головы негодовали: неужто, мол, любовь к отечеству сделалась бранным словом, а все их деяния – варварским наваждением?