Горожане солнца

Еще раз Мишате пришлось притормозить веслом, когда реку пересекала цепочка крыс — аккуратная, голова к голове. На спинках крысы везли столовые приборы, вилочки и ложечки из серебра, а седая царица-матка в туфельках из вишневой кожицы, верхом на живом крысином плоту, держала в лапках опаловую обезьянку. Мишата дождалась последней крысы, плывшей задом, и отпустила лодку.

Недолго еще беспокоили островки, но скоро тоже исчезли, и вот Мишата осталась совершенно одна. Медленно проплывали мимо земные недра.

Слабые звуки — капель, отплеск реки, шорох осыпающихся пород — оставляли здесь длинные тени эха, что протягивались вдаль, ветвились по бесчисленным ходам и туннелям, пропадали и возвращались назад в сопровождении иных отголосков из неизвестных пространств. Будто шепоты недр следовали мелодии, только очень тягучей — такой, что между нот оставались огромные промежутки тишины. Мишата завороженно слушала, пока ей не показалось, что паузы предоставлены ей для ответа. Тогда Мишата запела.

Сперва она пела тихо, останавливалась и ждала голоса пещер… Мишата пыталась понять, отвечают ли ей подземелья или это ее собственное пение отражается в кривом зеркале эxа. Скоро она пела почти непрерывно.

Уже потом, распевшись, она поняла, что слово за слово, будто сами собой, выпевались у нее древние заклинания. Шея и руки, наполовину освобожденные из рукавов, стали покрываться осторожными ледяными точками.

Она не помнила, когда именно увидела первую снежинку, в какой момент бессвязные звуки пения перестроились в торжественные строфы, которыми с незапамятных пор снеговики приветствуют снегопад… А снег шел уже давно. Теперь лодка летела как будто вверх, и встреченные ею крупные снежинки тихо оседали на бортах и дровах, на веслах, на поклаже, на Мишатиной шее.

Снег не таял на ее коже. Забыв о руле, о направлении, о цели плавания, Мишата пела все громче, а снег падал гуще и гуще, будто сами подземелья стали распадаться, открывая белесый бездонный простор… Позади, под своим сугробом, кажется, пробудился Директор и смотрел ей в спину.

Он смотрел, может быть, совсем другим взглядом — изумленным, промытым, ясным. Он лежал и слушал, помаргивая от капель, нарастающих на ресницах.

Чудные и тревожные звуки пения распускались долгими гласными, летящими все выше, звенящими все чище, и вдруг, перелившись незнакомым словом, внезапно уходили вниз — в какую-то новую, низкую, тягучую ноту… Ему были видны худые позвонки Мишаты, ее ладони, открытые вверх, совершенно сухие, полные растущего пушистого снега. Она словно удалялась — все невидимее и невидимее в густеющей белой пелене. Он хотел окликнуть ее, но помедлил, и снег, который пошел еще гуще, окончательно скрыл Мишату, оставив Директора в пустоте.

Когда она очнулась, воздух был морозен и чист. Лодка летела вперед, Директор спал, снега не было. Характер берега изменился и менялся все сильней. Больше и больше камней громоздилось на перекатах и нависало над самой рекой. Вода сделалась говорливее.

Десятки цветов-подсвечников, гнездившихся в каменных расщелинах, стремительно расцветали, попав в слабое облако печного света, и тут же вяли, оказавшись опять во тьме. Порой небольшие ручьи вдруг решали покинуть реку и исчезали в разломах, откуда Мишату обдавало голосом водопада…

Беспорядок движения реки возрастал, и так же беспорядочным делалось ее направление: новые и новые туннели теснились и перехватывали течение друг у друга, повороты реки сделались резче… В голосе воды звучала угроза; сильно похолодало. Когда Мишата попыталась притормозить о стену веслом, оказалось, что прибрежные камни в тонкой корочке льда и весло соскальзывает.

Надо было будить Директора. Зря, некстати — в его состоянии он мог, проснувшись телом, душой окончательно провалиться в пучину бреда. Но не было выхода.

— Михаил Афанасьевич! — позвала Мишата и потрясла его обеими руками за фрак.

Он сел, и обледеневшие складки фрака хрустнули. Пристально взглянул Директор на печную трубу, из которой с гудением било назад огневое месиво. Посмотрел вперед — лодка неслась к пропасти…

— Что делать? — крикнула Мишата.

— Якорь! — грянул он поверх водяного грохота.

Они принялись навязывать на веревку все что можно: топор, кастрюлю гвоздей, сачок и прочее. Выкинули веревку за борт, закрепили весла поперек течения, но это ничего не дало — лодка разгонялась. Холодало все сильнее, и еще увеличился шум — далекий и тяжелый гул, от которого тихонько дрожали скалы. Вода разбивалась о камни и застывала в полете, обращаясь в крохотные ледяные пули. Этот встречный свищущий град сгибал путешественников и загонял под защиту печи.