Горожане солнца

Окутанная дымом и паром, лодка проваливалась в неведомые бездны, и холод смыкал вокруг нее драгоценный и ужасный свой футляр. Вещи медленно тяжелели, покрываясь льдом, и весла раздулись, потеряли форму и бесполезно стучались в застывшие берега. Изумрудные глыбы тянулись друг к другу поверх воды, и вода помертвела, готовясь принять их плен, и летела все отвеснее и отчаяннее. Директор стоял согнувшись, блистая оскаленными зубами, сжимая в руках весло как копье, словно собираясь поражать бездну.

И его миг настал. Вперед выскочило ледяное жерло: лед смыкался над водой. Перед чернеющей воронкой вода вздувалась, вдвое увеличивая давление; из глубины навстречу летел неслыханный вой.

Тогда Директор пригнулся и упал вперед, грудью навалившись на весло. Весло ударило лопастью в скалу, уперлось в борт, резко развернуло лодку набок… Сразу же, с носа до кормы, она хрустнула от удара о лед; но дыра оказалась меньше, и лодка, прижатая течением поперек, застряла. Подавившаяся река задыхалась, поднимая и роняя лодку, пытаясь то с носа, то с кормы развернуть и потащить ее все-таки дальше.

— Я выскочу! — крикнула Мишата. — Я не соскользну!

Она моментально сбросила сапоги и, дождавшись очередного подъема воды, прыгнула на обледеневшие скалы. Оказалось совсем не трудно: только на миг ее тело как бы пришло в раздумье, но она неуклонно выползала, цепляясь ногтями, и выползла наконец.

Директор бросил ей снизу веревку, и Мишата обмотала ею прибрежный ледяной обелиск. Директор вылез по веревке и закрепил узел. Как только вес Директора покинул лодку, течение сразу справилось: развернуло, как надо, лодку, та нырнула было в ледовый туннель, но затрепетала на привязи. Только корма осталась снаружи.

— Спустись, — указал вздрагивающий Директор, — ты легкая, будешь передавать вещи.

Мишата, цепляясь кое-как, спустилась обратно на корму.

— Сначала шпагу, — сказал с высоты Директор.

Она нашла шпагу и протянула. Подала за ножны, рукоятью вперед.

Директор дотянулся до рукояти и вытащил шпагу, а Мишата осталась в лодке с ножнами в руках. Она еще продолжала протягивать ножны, но потом вгляделась и опустила руки. Директор взмахнул шпагой…

В голове у нее прояснилось, словно настал рассвет: все мысли и изображения предстали умытыми, четкими, аккуратно стоящими на своих местах. Ее сознание целиком, до последней мелочи, находилось в ее распоряжении, в ее власти. Она слышала гул реки, горький шепот Господина в ее начале, рев смертоносного водопада в ее конце, пение языков, танцующих в рудных шахтах, ритмичное биение Часов в глубине, видела сияние паровозика в конце дороги, город, готовящийся ко сну, звезды над ним и посреди всего этого — крошечного смешного Директора с игрушечной шпагой в занесенной руке… Это должно было случиться, и вот случилось, и ничего, никаких чувств не вызвало — словно в лодке стояла не обреченная Мишата, а кукла, пустое место, сама же Мишата была далеко отсюда, высоко, широко, везде. Не поднимая глаз, она отлично видела Директора. Одна странность была в его облике — корона на голове почему-то.

Мишата все-таки взглянула вверх. Директор стоял, занеся шпагу над веревкой, корона на голове сияла. «Откуда? — пронеслось в голове у Мишаты. — Ведь я помню, был цилиндр. Значит, корона из его сна, он так по-настоящему и не проснулся… Но шпага-то настоящая».

И она сказала:

— Это кто в златом венце,
с черной думой на лице
сам не знает, чего просит,
и уже свой меч заносит
над узлом, который сам
перед этим завязал?

Чтобы это разрубить,

надо это разлюбить.
Не сумеет, не сумеет:
или шпага онемеет,
или пальцы разожмутся,
или мысли разбегутся,
или слезы затопят
с головы его до пят.

Она произнесла это в мыслях, наяву лишь беззвучно шевеля губами. Но Директор, конечно, услышал, вздрогнул и закричал в ответ:

— Я сражался двести лет,
нету слез, и мыслей нет!
Стал стрелой в бездонной чаще,
каплей яда в темной чаше,
камнем в шелковом чулке,
бомбой в сахарном кульке!
Заострилось бытие,
превратилось в острие,
чтоб пронзился жизни склеп
и пролился жизни свет.

Пусть нас всех постигнет мрак,

но пускай погибнет враг! —

и ударил с размаху по веревке!

Мишата, стоявшая понурясь, с улыбкой сострадания на лице, качнулась от рывка реки, слегка вcкинула руки, чтобы не упасть, — и этот жест, приподнятая рука, виноватая улыбка — последнее, что увидел Директор за пеной водоворота… В глазах у него потемнело…

Но тут она сказала: