Горожане солнца

Молодецки ахнув, Техник провалился куда-то за кучу угля и спустя миг лез уже назад с полными ведрами. По-собачьи раскорячась, так что натянулась и заблестела его потная татуированная спина, он начал остервенело метать уголь в топку, и куски угля вспыхивали прямо у него в руках. Господин и Горбынек тихонько переместились, стараясь занять места подальше от Техника. Третья фигура в углу кабины не шевелилась. Когда накал топки возрос, стало возможно различить Зауча.

— А это чего такое? — в совершенном изумлении обратилась к окружающим Фара.

— Запаслись, — хрипло пояснил Горбынeк.

— Это часовщица! — с мрачной значительностью указал Господин.

— Не успела раньше сказать, — объяснила Мишата, — Михаил Афанасьевич решил ее взять с нами.

— Твои друзья, Фара, — сказала Зауч с достоинством, — пригласили меня на новогодний вечер.

Настало молчание, только Техник распевал, шуруя топку. Фара в недоумении оглядела всех и, наконец поняв, встала. Руки ее по обыкновению уперлись в бока.

— Вот что, — объявила Фара, — это какие-то глупости. К чему нам она? Надо ее немедленно отпустить, понятно?

— Михаил Афанасьевич решил, что она увеличит нашу силу против часовщиков, — добавила Мишата.

Фара опять осмотрелась и теперь уже побледнела.

— Анна Вадимовна, — крикнула она злобно, — идите, пожалуйста, домой, и побыстрее.

— О нет, тут совсем недурно, — ядовито начала Зауч, а Горбынeк, привстав, посоветовал:

— Успокойся, девочка, сядь, никуда она не пойдет.

Не удостоив его и взглядом, только поджав уголки губ, Фара приказала Мишате:

— Спустимся-ка.

Слова прозвучали угрожающе. Мишата вслед за Фарой вылезла снова в метель.

— Друзья! — раздался внезапно директорский голос. Кое-кто высунулся из окошек. — Друзья, — взмахивая руками, воскликнул Директор, — хвала нашим союзникам! Путь открыт! Наш путь открыт, наше время тает. Капитан! Руби якоря! Пробила минута пара!

И гудок паровоза, как бич, ударил в ночь и рассек ее. Но прежде, чем он умолк, другой звук, пусть не такой громкий, зато не в пример более отчаянный и напористый, полетел в директора — Фарина брань.

— Поезд дальше не идет! Освободить вагоны! — орала Фара, на каждом слове подпрыгивая, словно вколачивая их в оторопевшее лицо Директора. Вдруг она расплакалась. — Что же вы, Михаил Афанасьевич, — кричала Фара, и слова летели уже не как камни, а как слякоть, — такую мне сделали жабу вонючую! Ведь сколько уже было обговорено! Сколько раз я просила вас бабку не трогать! Ну и гад же вы оказались!

— Успокойся, Фамарь, — сурово произнес Директор, выждав паузу. — Сегодня решается судьба мира, и решать ее нам. Я не забыл твои просьбы. Но при вступлении в области великие наши личные желания и мнения должны уничтожиться. Нету ни тебя, ни меня, а есть общая беда и одна победа, которая должна совершиться любой ценой! Слышишь? Любой ценой!

— Но какая общая теперь может быть победа, — рыдала Фара, — если вы на меня наплевали!

— Напротив, — перекрикивал, наклоняясь над ней, Директор, — я высоко оценил и превознес тебя, полагая, что перед лицом величайшего в эпохе события…

— Было великое, а стало паршивое, — вылетело из Фары, а Директор закричал:

— Смотри! Смотри кругом! Смотри, как соединились все стихии и материалы во имя нашей победы! Металл и снег, темнота, уголь и пар — все вещества ныне жертвуют собою во имя свержения Часов, и все они будут прославлены в Новом времени. Зауч, отстраненная от предстоящего сегодня сражения, обречена на исчезновение в будущем; но, насильно привлеченная к подвигу во имя воцарения вечности, она спасется от гибели и получит возможность! Наравне с другими! Вступить! В грядущую! Жизнь!

Последнее звучало отрывисто, так как Фара уцепилась за воротник директорского фрака и трясла его:

— Значит, можно сделать ради вашей вечности что угодно! А зачем она тогда сдалась! Если в ней будет тошнить от сделанного! Вечная тошнота! Вот вам чего надо! А мне такого не надо! Меня и так все время тошнит! Я-то как раз хотела…

— Чтобы разделить нашу судьбу, пойми, нашу судьбу в грядущем мире, Зауч должна, пойми, должна иметь общую с нами судьбу в этом мире, — перекрикивал Директор и, забывшись, тоже встряхивал Фару. А она, не чувствуя этого, вопила:

— И никого вы, значит, не любите, кроме своих дурацких Часов!

Пригоршня метели залетела в ее разинутый рот. Фара захлебнулась и закашлялась. Она разжала руки, и Директор разжал. Она оступилась, ухватилась за обледеневшую броню, в отчаянии ударила по ней кулаком — пальто ее, расстегнутое, раздуло ветром, и большой кухонный нож выпал на снег. Сердце Мишаты сжалось. Растрепанная, сморщенная Фара озиралась кругом на лица, растерянно на нее смотревшие. Остановила взгляд на Мишате.

— Скажи ему, — хрипло потребовала Фара, — скажи ты ему, чтоб Зауча отпустил немедленно!

Мишата молчала.

— Ты что, оглохла? — подступая, закричала опять Фара. — Потребуй от него, живо! Живей!

Мишата стояла и не могла шевельнуться. Ей надо было покачать головой, она должна была покачать, но не могла: голова и шея словно окаменели.