Горожане солнца

— И чего ты как мороженая? Ну, оттай! Чего так ешь, словно щиплешь? Ты хапай, хапай! Вот так. Смотри, как я охобачиваю. Потом — никогда, я гляжу, не запьешь. Думаешь, мало воды? Гляди — я на башку лью себе! На пол плеснул… Вот! Не жалей! Воды — гора! Ну что, попьешь? Ага… Вот так… молодец. — Гусыня толкнул ее локтем. — Хочешь, завтра утку словим? Или пеликана? Мяса всегда полно, у тигров мы вытягиваем такие кусищи! А сладкое? В ветреный день сахарная вата по воздуху летает: пасть открой и услаждайся. И попкорн порхает, за час можно мешок напихать. Ну, еще можно павлинить, грибочничать, пулесосить. Ты давай приживайся у нас! Оставайся! В Планетарии здорово жить, а в Темнаташу ты не верь, ее одни дураки боятся! Пожары будем ходить смотреть, у нас Пушкин такой — всегда заранее знает, где пожар. В военный музей сходим, там по настоящему бронепоезду полазить можно, или в исторический. Внутри спрячемся, а ночью вылезем и будем доспехи мерить, ну, или там платья, если понравится. Или в концертном зале схоронимся, а ночью на органе поиграем… По улицам гулять будем, я тебя научу пугать жильцов… Да и мало ли чего выдумаем! Ты дружи со мной! Я, может, и не такой ученый, как разные, зато повеселиться умею! И мощно постихийничать!

— Не слушай этого волдыря, — сказали Оплеухов и Опахалов, — не дружи ты с ним! Все равно что кабана приручить.

— Сам ты кабан-долбан! — закричал Гусыня. — Вы оба — кегли. Счас сыграю с вами в кегли.

Он полез через других, наступая на ноги и на мясо. Бутылка воды опрокинулась и полилась на одеяла, подстилки.

— Что за лихование снова! — заорали со всех сторон. — Не лихуй, Гусыня!

— Да я только одному в поддувало дам и сразу вернусь, — объяснял Гусыня.

Кто-то от смеха подавился и громко каркал. Громадные тени метались на опорах купола. Летучие мыши порхали над костром и один раз пролетели так низко, что Мишата ощутила ветер. Она спросила у тоненькой девочки, которая подпрыгивала и смеялась слева, где у них тут туалет.

— Ты поднимись сейчас на ту сторону, пройди все стульчики, и будет дорога вниз. Потом коридор. Пойдешь налево и увидишь: комната без пола, бездонная. Вот там. Возьми горелку. Череп надень: там сова живет, так и вцепится в волоса! А меня Ниточка зовут.

Мишата тихонько поднялась из ямы и погрузилась во тьму.

Ей не нужен был факел, она и так различала дорогу. А оранжевый партизанский череп надела. Туалет отыскался просто. Он пустовал, хотя действительно слышался легкий запах совы.

Обратно Мишата шла медленно и задержалась при входе в зал. Свет из оркестровой ямы слабо-слабо подогревал необъятную тьму зала. А голоса слышались очень громко, просто грохотали, и эхо превращало каждое слово в птицу. Со дна полетели вверх мыльные пузыри — кто-то пускал их прямо губами. Уже покинув границы света, пузыри были различимы, потому что хранили в своих боках отражение костра. И ощущение внезапности жизни, ее волшебной капризности и лукавства охватило Мишату, и сердце ее забилось. Визг и гoгoтaниe наполняли ночь, и Мишата тоже засмеялась.

Глава четвертая. Завтрак, купание, поцелуй

Ей снились высокие-высокие сосны, они плыли и гнулись в небе и шумели. Мишата проснулась, а шум не утих.

Она лежала, закрыв глаза. Далекий и стройный гул переполнял ей голову.

— Дождь, — произнес кто-то хрипло.

Сбоку, из-под шкур и тряпья, поднимались озябшие лица, белые и больные в полумраке. Все проснулись, но сидели или лежали оцепенев. Только Гусыня, покрытый мурашками, то тряс какую-то банку, то дышал в нее.

— Тут у меня палочники, — пожаловался он Мишате, — чуть не замерзли за ночь.

— Нашел оком думать, — проворчала съеженная Фара.

— А чего? У всех четвероногие друзья, а я чем хуже? У Сони вон устрицы, а я палочников завел.

— Соломы в банки набрал и греет ее, — сказали из тряпок.

— Да ты слепая кишка, — возразил Гусыня, — я тебе сто раз показывал лапки.

— Это соломинки.

Гусыня только отмахнулся и стал тереть банку об живот.

— Они сдохли давно, — прохрипел Соня, тупо выставившись из тряпья.

— Это устрицы твои сдохнут, — огрызнулся Гусыня, — представь, он их каждый день раскрывает ножиком, проверяет, растут ли жемчужины. Он разбогатеть, обормот, хочет.

— Грех-табак! — проклинали из-под тряпок. — Что ж за холод-то дрянной! И ванну из люка залило!

— Почешись, согреешься, — советовала Фара.

Как ни трудно, ни зябко покидать нагретые норы, а пришлось: не было ни пищи, ни воды, ни дров.

Около одиннадцати утра они вскарабкались на окно. Белый свет заставлял их морщиться.

— Дневной — дрянной, — проклинали все.

В саду шатался бредун. По нему хлопнули раза два из рогатки-треуха, и он шарахнулся прочь.

— Уже третий бредун в саду, — бормотала Фара. — И как только залазят?

Они высунули лестницу и спустились в блестящие, поникшие под дождем заросли. Мишата зацепила куст, и вода обрушилась на нее. Пришлось даже снять промокший насквозь платочек.

— Все равно он был криво повязан, — успокоила Мишату маленькая Нитка, — ничего! Не грусти! После завтрака будет повеселее!