Горожане солнца

— В общем, я занимаюсь исследованием одной очень странной елочной игрушки. Это бродячая игрушка: она перемещается и меня манит за собой. Всякими способами, даже до хитрости. Мне важно понять — куда она пробирается? Это все равно, что понять про себя — каково мое назначение? Я ведь не просто так в городе оказалась. Я королевой хотела стать…

— Какая еще королева! — перебила Фара, впрочем, завистливо поглядев на Мишату. — Вот я принцесса. Африканская принцесса. А про елочные игрушки не знаю. Мне вообще все зимние дела до лампочки, хотя говорят, есть какие-то игрушки волшебные.

— Кто говорит?

— Ну, не помню…

— У кого же мне спросить?

— У Пушкина можешь попробовать, он самый у нас ученый. Если он тебе не скажет, не скажет никто. А чего там тебя еще занимает? Твое предназначение? Чепуха! Живи так, чтобы хорошо было, да и всё!

— Как же мне хорошо жить, если остальным плохо?

— Кому это плохо? Здесь всем хорошо. Это в городе плохо, да о нем и думать нечего: город — дело конченое.

— Вот видишь! Целый город пропадает. Значит, надо помочь как-нибудь! Я хотела стать королевой и партизан прогнать…

— Дались тебе эти партизаны! Разве в них дело! — неохотно пробормотала Фара.

— А в ком же? Это ведь они метро построили! У меня доказательство есть.

— Построили, может, и они, но придумал-то кто-то другой! — брякнула Фара и спохватилась: — Слушай, кончай об этом!

— А ты думаешь, кто?

— Не знаю! — раздраженно крикнула Фара. Понизив голос, она добавила: — Говорят, это всё Часы. Метро управляется Часами. Они заставляют жильцов, или, по-твоему, земляков, ездить, бегать, суетиться… Вот жилец побегает, побегает — и готов. А его жизнь Часы засосали…

— И ты думаешь, это правда часы какие-то?

— Откуда я знаю?! Я их не трогала. Ты можешь о чем-нибудь другом подумать?

— А где эти часы?

— Отстанешь ты или нет?! Спроси у Пушкина, он этим специально занимался!

Мишата посмотрела вверх, где виднелся бортик верхушки купола, похожий на корону.

— Наверху кто-то сидит. Не он?

— Может, и он, — сказала Фара и снова прикрыла глаза. — Слазай, посмотри, если хочешь.

Это были просто гнутые железки, припаянные к кровельному серебру. Поднявшись до середины купола, Мишата почувствовала силу ветра. Несколько раз он попытался повалить ее, как игрушку. Но она держалась крепко пальцами рук и ног, и ветер ее отпустил.

Она добралась до вершины. Здесь был не Пушкин, а девочка Нитка. Она тихонько сидела, обняв колени, спиной к жутковатому колодцу купола, и нежно напевала. Мишата прислушалась.

— Ну разве я не умница?
Ну разве не красавица?
Ну разве я не выспалась?… —

пела и покачивалась, улыбаясь пустому, Нитка.

— Ничего, что я сюда? — спросила Мишата.

Нитка пожала плечами.

— Просторно, — сказала она и посветила Мишате лиловатой улыбкой. — Все равно.

Мишата оглядела мир, лежащий в пасмурном равновесии. Не защищенная ничем, кроме кожи, она чувствовала покалывание мелких песчинок и насекомых, которые вместе с ветром путешествовали к океану.

— Такого не было у тебя в лесу, верно? — спросила Нитка.

— Не было, — отозвалась Мишата, — тут все по-другому.

— Ну и как тебе?

— Каждый раз по-разному. И все по-разному разные…

— У нас все собрались разные, — кивнула Нитка, — вроде бы вместе живем — а все разные. И спим, и молчим, и плачем по-разному даже. У всех разные, интересные звуки.

— Как это интересные звуки?

— Ну вот, к примеру, Пудра. Ты к ней подойди и скажи: «Чай пила, баранки ела, позабыла, с кем сидела». Она и заплачет. Ты послушаешь, какие будут при этом звуки.

— А зачем это говорить?

— Чтобы она заплакала!

— А почему, я не понимаю, она заплачет?

— Потому что ты скажешь: «Чай пила, баранки ела, позабыла, с кем сидела».

— И что? Она начнет плакать? Почему?

Нитка пожала плечами.

— Не знаю. Наверное, что-то грустное есть для нее в «Чай пила, баранки ела, позабыла, с кем сидела».

Мишата мысленно повторила эти слова и вдруг ощутила их невыносимую грусть.

— И правда! — воскликнула она. — Делается грустнее.

— Ну вот попробуй, скажи ей это. Услышишь, как она пачит.

— Пачит?

— Ну да, пачит и припакивает.

— Припакивает?

— И попакивает. Так: пя, пя, пя, а потом — паки, и паки, и паки. Мы ее и дразним так: плакала и пакала. Мне кажется, это она пытается что-то сказать, но от слез не может довыговорить. А потом слезы проходят — ну, значит, и незачем выговаривать. Интересно? А бывают еще и няни.

— Это у кого?

— У Оплеухова. Он не плачет, а как-то нянчит. А у Самоделкина противные гыни.

— А Темнаташа — это кто?

— Ее нету, это выдумки всё…

— А Гусыня как плачет?

— А Гусыня не плачет. Он только смеется.

— Как?

— Как… Крякает.

Мишата задумчиво помолчала.

— Ну, а ты? — спросила она.

— Что я?

— А у тебя какой плач?

— У меня бессловесный. Это потому, что губы плохо действуют у меня, они всегда онемевшие.

— А чего же у тебя губы онемевшие?

— Это тайна моя. Но хочешь, тебе расскажу? Я, когда была маленькая, поцеловала каменного ангела, а он был от надгробия. Вот губы навсегда и заледенели.

— И сейчас?

— До сих пор. Мне теперь никого нельзя целовать — заморожу.