Горожане солнца

— Я и не грустила, — отвечала Мишата, с улыбкой глядя, как дождевая капля висит у Нитки на остром носу, — мне нравится, когда дождь и холод.

— Да ладно, с чего это?

— Глубже чувствуешь свое тепло. Представь, что вокруг огромный лес и ты в нем — единственное теплое существо, сам себе одеяло. И чем холоднее тебе в лесу, тем теплее тебе внутри.

— Я всю жизнь в городе, — отвечала Нитка, — а в лесу и не была никогда.

Дрожа, все проделали свой путь по решетке. Возле лазейки долго приглядывались — нет ли поблизости враждебного пингвина или бредуна? Но пустырь простирался безлюдный, прилегшие травы блестели, и блестела скользкая грязь дороги вдали. Они по очереди вылезли из дыры — будто звери в заброшенном 300парке, по привычке живущие в старой клетке, не нужные никому.

— Щас популесосим, — обещал Гусыня. — Видишь, жильцов поднаперло! Это потому что выходной.

Мишате объяснили: у земляков, оказывается, был обычай бросать в воду монетки. Зачем?

Пушкин сказал:

— Вроде есть у жильцов примета: если встретился глазами со своим отражением в воде — бросить денежку. А чего ради? Отвлекают отражение или откупаются? Не знает никто… Не любят они сами в себя заглядывать.

Потом эти монетки можно было доставать со дна при помощи палки с наконечником из жвачки.

— Пошло тыкалово! — радовался Гусыня и бегал между водоемов, чтобы выбрать тот, где денег побольше накидано.

Мишата очень старалась, но получалось у нее хуже всех, жвачки отлипали от палки вместе с монеткой. Иные уже набрали рублей по восемь, а у Мишаты еле скопилось два. Больше всего было у Гусыни: на его палке торчал еще гвоздь, и им Гусыня накалывал те жвачки, что потеряла Мишата.

— Это потому, что ты несвежие лепила, черствые! — радостно объявил он Мишате. — И растоптанные к тому же, с песочком. С дороги подымала? Ну и дура! А я недожевки собираю, — он отогнул ухо и показал прилепленные там катышки. — Народ перед едой вынимает, но стесняется на пол бросать, а прилепляет снизу на столик. Они внутри всегда липкие, даже вчерашние.

Соня услышал и кисло спросил Гусыню:

— А что же ты, набалдашник, сразу ей не объяснил? Да еще то, что она роняла, себе забирал? Сколько у тебя жвачек отлипло? — обратился он к Мишате.

— Четыре.

— Ну, гони четыре рубля, — равнодушно приказал Соня.

— Ты что, оващел?! — заревел Гусыня. — Там в двух местах было по полтиннику, а в третьем вообще десятик!

— Четыре рубля, — промямлил Соня, глядя по-рыбьи, — за то, что лихуешь.

Гусыня побагровел, крякнул, топнул от ярости, но более возражать не решился. Он сунул руку в свои штанищи и выгреб мокрую мелочь.

— Подавись, кишка! — швырнул он монетки.

Соня вяло перебрал их и два рубля возвратил Мишате.

— Пополам, — и, не дожидаясь ответа, побрел куда-то.

— Ах ты, выползок, — беспомощно сказал Гусыня, глядя ему вслед.

— Возьми, мне не надо, — улыбнулась Мишата и протянула Гусыне деньги.

Но тот лишь махнул рукой.

— Все равно потом в кучу свалим — еду покупать, — сказал он расстроенно. — Оставь у себя пока.

Подошла Фара, взяла Мишату за ладонь, заглянула туда и фыркнула.

— У вас сколько?

У нее был насморк, что ли, губы распухшие. На шее намотан старенький полосатый шарф, одним концом свисавший почти до земли. Вместо юбки оказались брючки, они были коротки, и из-под них торчали зябкие щиколотки. Без носков.

— Одиннадцать, — сказал Гусыня.

— И у меня восемнадцать. Что купим?

— Давай сгущенки! — радостно проревел Гусыня.

— Тушенки, — проворчала Фара.

Они перелезли через забор.

Магазин был в городе, среди домов, но недалеко. С банкой тушенки, хлебом и пустым перпендулием они вернулись назад, в зоопарк. Расположившись под скульптурной колонной, они принялись открывать банку. Делалось это так: банку терли об асфальт, чтобы наголо сточились бортики и крышка отпала. Гусыня наблюдал жадными глазами.

— Жижа-то вверху, а мясо внизу. Она вытечет. Чего ты банку вниз головой-то гоняешь? — говорил он Фаре. — Поставь ногами.

— Вот присосался, хобот! — закричала Фара, пугая черными зрачками. — Тепло на улице, тепло! Жир давно растаял и наверх переплыл, видишь? Понял? Заткнулся?

Гусыня, надувшись, отвернулся и стал разглядывать белок. Они ловко скакали, и на каждый прыжок Гусыня одобрительно кивал с видом знатока, и губа у него оттопыривалась.

Фара раздраженно гоняла банку и наконец перевернула и выломала крышку. Потом постелила газетку, поставила банку, оглянулась, нагнулась под ноги соседним людям, взяла там пустую бутылку, хлопнула о бортик дороги и оставшимся горлышком с длинным лепестком стекла нарезала хлеб.

— Садитесь! — пригласила Фара. — Гусыня! Что ж ты грязную тарелку суешь, не видишь, кто-то уже поел из нее? Что же ты даже вилок не добыл, перпендулий не накачал?

Гусыня сходил к ларькам и принес чистую тарелку. Они не торопясь позавтракали.

Потом человек десять собралось в фонтане мыться и стирать одежду.