Горожане солнца

— Ничего… Это разве обязательно?

— Обязательно. Вот младенцы носят соску — это герб их жизни и ее заглавие. Богатые жильцы носят галстук: это петля, знак тяжелой ответственности. Мельхиседеки, ты видела, крест-отмычку — символ кольцеборства.

— А очки?

— Символ внимания: «Смотри не моргая».

— Я пока что не знаю, какой у меня символ, — спокойно сказала Мишата, — так что подожду что-то вешать. Пускай будет пока горох. Смотри-ка! Побежали! Приехали, что ли, наконец?

Это относилось к оживлению, возникшему среди детей при появлении серой машинки. Машинка возникала сутра возле метро и стояла по многу часов. Она покупала у людей разные драгоценные вещички. Все высыпали на улицу, чтобы продать золотую запонку, найденную в метро. Гусыня и Соня, посланники, перебежали дорогу и склонились над окошком машинки. Остальные с волнением наблюдали. Вскоре разнесся необузданный вопль Гусыни.

— Семьсот дали! — ревел счастливый Гусыня с середины дороги. — Живем! Живем, ребята!

И заплясал, не в силах сдержаться, задрыгал ногами и головой, не обращая внимания на гудки объезжающих его машин.

Глава восьмая. Плохое предчувствие запоздало, зато оправдалось

Дождь лился на полиэтиленовую крышу. Раз в пару часов необходимо было пробудиться, встать и слить тяжелые пузыри воды, наросшие в провислом полиэтилене. Если этого не сделать, крыша могла прорваться прямо на головы спящих, как было вчера. Одеяла так и не просохли с тех пор. Под ними, скрюченные, спали и кашляли во сне дети.

Мишата одна вставала, опустошала висячие озера, подбрасывала дров в потухающий огонь, чтобы гадкая ледяная тьма не сомкнулась над спящими. Потом Мишата опять ложилась и слушала, как постук дождяных капель постепенно сменяется бульканьем.

Она засыпала, и во сне встречала миг равновесия, и видела все будто заново, сказочным, свежим, как тогда, в свою первую лесную зиму.

Неба вверху как бы не было вовсе, одна серая, бесцветная пустота, и лес стоял кругом не шелохнувшись, отдыхая после утреннего снегопада.

Со всех концов обители: дозорных постов на стенах, кузниц, лепилен, жилых сугробов — тянулись к площади братья. Они собирались вокруг серединной ели и, выбрав место, замирали в ожидании.

Мицель тихо стояла вблизи Серого, глядя сквозь щели толпы. Был виден черный висячий рельс в снежной шапочке и Трехрукий, поднявший жезл, чтобы призвать к полному молчанию. Не шевелилось ничего, только редкие хлопья снега отвесно плыли к земле — или это весь мир, наоборот, восходил кверху сквозь неподвижный снег. Трехрукий стоял, как дирижер, ожидающий неведомого сигнала. День медленно угасал.

И вот обесцвеченный лес слился с тусклой землей и небом. На миг связи верха и низа разрушились. Мицель открылось бескрайнее белое пространство, где пропал мир, оставив после себя лишь редкие серые пятна, бессмысленно рассеянные в пустоте. Тогда палка Трехрукого, почти невидимого, двинулась и стукнулась в рельс. Густой звук толкнул, и подхватил, и закачал на волнах Мицель. Он длился, длился, волна шла за волной, незаметно затихая, и наконец стало непонятно, истаял уже звук, или его пение навеки впиталось в мир, или это в голове звенело безмолвие. Мицель закрыла глаза…

Вдруг ее крепко толкнули в бок. Она с удивлением взглянула на Серого.

— Мицель пускай запомнит: в такой момент глаза должны быть открыты! Иначе можно раствориться и стать невидимкой. Как мы тогда отыщем Мицель?

Толпа тихо зашевелилась и начала распадаться. Серый повел Мицель обратно в кузницу.

— Вот, — говорил он, — мы прошли границу равновесия дня и ночи. Прежде небо освещало землю, а теперь оно делается темнее земли. Значит, всем маленьким пора собираться ко сну.

До входа, который стал теперь вдвое шире, вели специальные ступеньки, а дверью служила круглая льдина и горела изнутри жарким пламенем. Из верхушки Холма поднимался дым и развешивался в воздухе, проницаемый крупными хлопьями падающего снега, тоже подсвеченный огнем из сердцевины Холма.

«Ярко пылает огонь-то, — решила Мишата, — какое расточение дров».

Странно было, что при таком на вид огромном огне холод не ослабевает. Но Мишата перевернулась на бок и плотнее закуталась, подтянула ноги, накрылась с головой и, согреваясь, стала опять засыпать.

«Это оттого холодно, — думала она, — что равновесие перешли… Жизнь начинает заваливаться в зиму. Когда же это случилось? Был ведь, был вчерашним летом какой-то особенный день, да прошел стороной… А я от него отвлеклась, проспала, прожила его мимо… Как же я буду теперь жить, не собравшись, дальше?

— Ну и что, — возразил невесть откуда попавший в сон Мишаты Языков, — это на земле тебе кажется: лето, зима, день, ночь и все это очень важно. А мы знаем, что это не важно. У нас нету дня, нет ночи, лампы в залах не выключались пятьдесят шесть лет.

— Как же вы обходитесь? Ведь нельзя пропускать момент равновесия, ведь, уследив за ним, ты устанавливаешь собственное равновесие и тогда за полгода не оступишься, не пошатнешься ни разу.