Горожане солнца

— Ничего, живем без этого и обходимся, и каждый из нас может бежать с огромной скоростью по рельсу или ехать по рельсу на самокате, не думая и не падая. Жизнь наша ровная!

— Но время у вас есть все равно, — выглянул из-за его плеча старый Дидектор. — Время, сложенное из секунд, а в каждой секунде вершина, на которой жизнь замирает между восхождением и спадом. Тут находится сердцевина жизни, которая принадлежит вечности. И ты живи на вершинах и не достанешься смерти, которая стережет снизу.

— А я это знала, — обрадовалась Мишата, — я ведь именно так и пытаюсь жить. И мне с высоты весь мир видно, значит, я могу поместить в себя мир, значит, я одного с ним размера и смерть не сможет меня забрать, — потому что ей меня некуда спрятать.

— Ты ошибаешься. В мире есть еще и Часы. А в тебе нет Часов, значит, твоя смерть спрятана в Часах.

— Да? Но все-таки ведь и меня у Часов нет, выходит, их смерть спрятана во мне.

— Это правда; значит, тебе нужно поторопиться, чтобы убить их прежде, чем они тебя убьют.

«Да, надо поторопиться, — подумала Мишата. — Надо спешить, а я все сплю и сплю. Костер-то между тем потух».

С трудом прогоняя сон, снимая одну за другой клейкие его обертки, она слышала, как кто-то, задыхаясь, с корнем рвал из себя ядовитые водоросли кашля. Мишата заставила себя сесть и разлепить глаза. Мрак был разбавлен холодной послеполуденной серостью. Сверху сыпался, сыпался дождь. Было двенадцатое сентября, понедельник.

В потемках она набрала дров — кресельных спинок и подлокотников, потом аккуратно слила в котелок скопившуюся на навесе воду и поставила на огонь кипятиться.

Кроме нее, сделать этого было некому: скрюченные от холода, грязные, как коренья, остальные лежали и тряслись в своих мокрых одеялах, вздрагивали и стонали в полусне.

Соня выполз из-под кучи тряпья и сидел возле ванны. Но он почти ничего не соображал — моргал красными глазами да изредка искажался мучительной судорогой. Еще двое больных лежали в углу, завернутые в полиэтилен. Из остальных трое, без сомнения, должны были заболеть сегодня. Другие, хотя и здоровые, наотрез отказывались покидать одеяла. Мишата одна хлопотала за всех.

В эту ночь дождь пошел гуще. Пробовали закрыть отверстие купола фанерками, но тогда через полчаса в зале делалось невозможно от дыма. Сколько хватало, натянули тогда полиэтилен. Но по ногам бежали, не останавливаясь, ручьи, собирались лужами и текли под постели.

Этой ночью и Мишатина постель пропиталась водой. Занимаясь хозяйством, Мишата чувствовала, как что-то сильно сжимает ей горло. Проверив, она обнаружила, что горошины ожерелья разбухли и некоторые готовятся дать ростки. Пришлось развязать ожерелье.

Она сидела с ним у огня расстроенная: ведь это был подарок Федотовой.

— Посадить, да и всё тут: прикольно, горох вырастет кружочком, — посоветовала из тряпья охрипшая Нитка.

Но ее обругали:

— Зима скоро, какие сейчас посадки!

— Давайте павлину скормим, что ж поделаешь, — решила Мишата и уложила бусы в карман. Она все равно собиралась за лекарствами, по пути можно было зайти и к клеткам.

Поборов дрожь, она натянула мокрую телогрейку, сунула босые ноги в сапоги, обвязала голову платком.

— Я вернусь скоро, — пообещала она.

В коридоре она постояла, прислушиваясь. Дождь сыпался на купол, и огромное полукруглое эхо помогало угадать форму зала. Впереди слышался обычный, земной плеск дождя по садовой листве… Сырость расплылась на стенах и сводах коридора, их тонкие росписи, изображающие богов и насекомых, полиняли. Мишата обратила внимание, что хорошо знакомый контур выхода выглядит теперь по-иному: сбоку, среди мусорных куч, виднеется что-то черное. Этого раньше не было. Мишата пригляделась.

Против света видно было плохо, только проступали очертания как бы тряпичной горы, причем появилось неприятное ощущение, что она изнутри живая.

Мишата шагнула.

И тогда гора поднялась. Качнувшись, черная масса пересекла коридор и скрылась в темноте, там, где лестницы вели на нижний этаж.

Мишата постояла еще, но ни звука не донеслось больше, кроме унылого дождевого шуршания. Тогда, пятясь, не поворачиваясь спиной к выходу, она вернулась в оркестровую яму.

Здесь спали все, кроме Сони, который, закутавшись в тряпье, сидел с мокрым, висячим окурком во рту.

— Змеи ушли, — пробормотал Соня, когда Мишата присела рядом, — заметила? Уже второй день. Ни змей. ни пауков, никого.

— Я видела чужого, — сказала Мишата, — только что, наверху.

Соня посмотрел на нее:

— Кто это был?

— Не успела разглядеть. Здоровенный. Вялый. Руки такие длинные. Он сперва вроде бы дремал у стены. Но меня заметил и перепрятался.

— Куда?

— На первый этаж пошел.

— Ночью по саду кто-то все время лазил, — промямлил Соня и плюнул окурок, — всю ночь.

— Как же я пройду теперь по коридору? — спросила Мишата. — Мне за лекарствами надо.

— Ну, пойдем, — нехотя сказал Соня и поднялся. Он очень отощал, отяжелевший пиджак был ему неудобен. В карман Соня засунул боевую рогатку-треух и насыпал свинцовые желуди.

Коридор пустовал. Они дошли до входа в метеоритный зал.