Горожане солнца

Зашипев, Фара ударила в заднюю стенку шкафа. Тот опрокинулся, но вместо грохота Мишата услышала тяжелый всплеск. И сразу последовало еще два плеска — это Фара и Мишата упали в затопленный проход под сценой. По грудь в воде, раздвигая руками плывущие книги, Мишата с Фарой побрели в темноту.

Здесь все гудело от грохота, топота наверху. Щели фонарного света плясали и ломались на волнах, сапоги бухали прямо по головам, труха осыпала волосы. Но по мере того, как Мишата с Фарой уходили вдаль, тьма и тишина густели, и последняя книга отстала наконец совсем.

Фара скрипела зубами и тихо постанывала: Вода была ледяная. В полной темноте появился и приблизился мягкий приплеск: волны пробовали кирпичную стену зала. Мишата вытянула руку и уперлась в слезящийся камень.

Они двинулись влево, все так же по грудь в воде, хватаясь за стену пальцами. Никто не нарушил молчания. Порой гулкий отзвук или эхо дальнего света долетали поверх воды, но вскоре опять ничего не было слышно, кроме шепота слепых волн. Но вот под водой что-то случилось: ноги нащупали твердь ступеней. Лестница подымалась куда-то вверх. Фара с Мишатой покинули воду.

— Отжать одежду, — прохрипела Фара, — каплет, выдаст.

Они принялись отжимать друг на друге одежду.

Точно слепые, которые пытаются на ощупь узнать друг друга, топтались они на лестнице. Краешком мозга, где еще бродили мысли, не онемевшие от отчаяния, Мишата подумала: «Словно заново знакомимся…»

Теперь она запоминала Фару пальцами: какие-то лишние острые кости, дрожащие веревочки мышц, тонкие ребра, пустые изнутри, горячая кожа подмышки… Когда вода иссякла, они на цыпочках пошли вверх.

Мишата была впереди и, кое-что различая, помогала Фаре.

Тут была громадная галерея первого яруса. И справа, и слева она медленно заворачивалась, там и сям перегораживаясь тонкими лунными лучами из щелей между досок, загородивших окна. Нога человека, может быть, целое столетие не ступала здесь.

Как можно быстрее и легче Мишата с Фарой скользнули к окну. Трясущимися пальцами они попробовали оторвать доски, но те стояли намертво…

Где-то рядом, за поворотом, зияла пробоина часовщиков, и от этого ходить по галерее было страшно. Весь пол был засыпан старым мусором, а сверху прикрыт многолетней пылью. Мишате удавалось чувствовать ногой опасные вещи и не тревожить их, а Фара то и дело будила какую-нибудь консервную банку или ведерную дужку, которая так громко звала часовщиков, что приходилось замирать надолго на одной ноге, и лунный свет выбирал какой-нибудь странный кусок Фариного лица: сморщенный нос, приотворенную мокрую губу, безумный уголок глаза.

— Больше невозможно, — еле прошептала наконец Фара.

Скорее знаками, чем словами, она объяснила: придется идти туда, где часовщики, и проскочить мимо их машины.

Мишата это давно поняла. Опять появился страх, такой сильный, что мышцы ног и живота словно растаяли. Ослабшими ногами они миновали одно, второе, третье, четвертое окно, и вот впереди появилось пятое, лишенное решеток и досок, на обломки которых лунный свет взошел и возлег целым, довольным квадратом.

Медленно сходя с ума от страха, они выставили по глазу на улицу. Грузовик с поцарапанной, утомленной мордой дремал поодаль. Луна озаряла поляну, шагах в сорока чернел лес, в кабине плыл огонек сигареты.

— Ты, потом я, — выдавила Фара, бросив шептать: уже не было сил на шепот. — Если схватят, кусай все, что можешь…

Мишата кивнула. Сигарета в кабине погасла. Вдохнув побольше, Мишата наступила на свет.

И сразу почувствовала, что бежать нельзя: побежишь — и, как во сне, увязнешь, задохнешься, забарахтаешься на месте…

Мишата пошла. Страх так защекотал ей пятки, что ноги в сапогах свернулись улитками. Но она шла, неловко, на поджатых пальцах, волоча сбоку свою тень, какую-то безобразно огромную.

«Двадцать два… двадцать три…» — обнаружилось у нее в голове. Оказывается, она считала шаги.

Это длилось невыносимо долго… Наконец кусты остановились перед Мишатой. Она вытянула руку и погладила блестящие листочки.

Вдруг суматошная буря налетела сзади и так толкнула Мишату в лопатки, что она кубарем покатилась, проломив кусты. Бранясь ужасными рваными словами, Фара потащила Мишату в темноту, но Мишата отняла руку, поправила растрепанные волосы и оглянулась.

В неподвижном свете луны Планетарий стоял огромный, ясный, видимый до мельчайших трещинок и травинок. Купол мягко светился, и были видны забытые кем-то крохотные штанишки, висящие над пропастью на одной ноге.

Они сидели на пустой остановке, и Фара хрипела, не в силах отдышаться после десяти минут бега вдоль Садового кольца.

Мимо бежали сырые огни Кольца, дальше стояла черная ломаная стена домов Старого города, где не горело ни одного окна.

Бодрые часы показали три. Рядом пылал фонарь, внизу отражались не достающие до асфальта ноги, одна Фарина была босая, и это казалось особенно ужасно.

— Думай о себе, думай о себе, — твердила Фара, стуча зубами.