Горожане солнца

Положение их было скверное: еда, теплая одежда — все досталось врагам, пар шел от плаща, ночь не обещала приюта. Но сколько Фара ни твердила свой приказ, мысли ее опять и опять возвращались туда, где черные сапоги давили то, что недавно было Фариной жизнью.

— Думай не о них, а о себе, — повторила Фара и наконец замолчала.

Мишата исподлобья взглянула на нее. Фара сидела одна, чужая всему миру и Мишате тоже.

Мишата сказала:

— Пойдем в мою лифтерку.

Фара не посмотрела и не ответила. Она сидела понурясь и выглядела горбатой, сломанной посередине. Похоже, она могла бы так сидеть до утра. Мишата надела ей свой сапог, взяла за мокрую руку и тихо повела через дорогу.

Они проснулись в Мишатиной башенке и долго не могли понять, куда теперь двинуться.

Нужно было теперь все, все выдумывать заново, создавать новый способ жизни, а как? Жить особенно и не хотелось. Но потом захотелось есть, и волей-неволей они спустились в город.

Был пасмурный день, уже переваливший за половину. Путь их пролегал по Садовому кольцу, но они бездумно заворачивали, заворачивали и к вечеру оказались возле мокрого парка, откуда выглядывал купол.

С тысячью предосторожностей они проникли вовнутрь через выбитые ворота. В светлых сумерках узнавали детали вчерашней битвы: глину, где там и сям сидели изюмины метеоритов, обрывки бредуновской одежды, черные пятна от сгоревших шатров.

Впервые они вошли в Планетарий тем же путем, что и зрители древности, — по широкой лестнице, остаткам старых ковров. На ступенях Фара подобрала свой шарф, неизвестно как сюда угодивший.

В зале царил разгром. Ряды кресел потеряли порядок, они были взломаны, сдвинуты, опрокинуты. Яма и пространство вокруг нее безжизненно белели, густо засыпанные ядовитым порошком, хлоркой, от которой Мишата с Фарой немедленно расчихались.

Мишата с Фарой присели в проходе. И так они сидели молча, ждали, пока не поняли, что пора уходить, что становится страшно, холодает, темнеет и что никто никогда не вернется.

Глава одиннадцатая. В школу

Еще три облачных, пустынных дня они прожили в одиночестве.

Железные мачты, кресты и крючья, одичавшие на крыше от простора и высоты, непрерывно гудели, и в их вершинах иногда ночевали тучи.

Сырые пропасти дворов открывались всего в четырех шагах от башенного основания. Внутри же было уютно.

Вечерами с горизонта, из бирюзовой щели между облаками и городом являлся ветер. Он залетал в чердаки, и кровельное железо хлопало, вздуваясь изнутри, как пустой пакет. Но ветер не мог попасть в башню, потому что Фара залепила все щели воском.

Они с Мишатой нашли на чердаке коробку старых свечей и набили карманы, рукава, даже дышла Мишатиных сапог свечными огарками. Теперь вечерами в башенке могло гореть двадцать, тридцать свечей, так что даже Фара потела и наконец снимала кофту.

От свечного треска приходилось повышать голос. И свечи прогоняли тоску, они будто намекали на какие-то невероятные события в будущем и тем заставляли на миг отвернуться от воспоминаний.

Первый день Фара только лежала или сидела потупившись. Молчала. Не ела, не пила, не занималась хозяйством… Но ночью она так замерзла, что пришлось, хочешь или нет, как-то обустраивать дом. Фара прошла по всем этажам, собрала придверные коврики и соорудила постели.

Постели разделялись гигантским колесом, старым хозяином башни. Мишатина постель находилась со стороны люка, Фарина — со стороны угла, и, разговаривая, Фара с Мишатой поглядывали друг на друга сквозь чугунные дольки спиц. Когда надо было что-нибудь передать, руки не могли сразу встретиться, попадая в разные ячейки. Когда находилась наконец ячейка встречи, Мишата с Фарой уже смеялись, забывая на миг свое горе. Но страшно было совать руки в таинственное колесо.

— Оно точно вовеки не заработает?

— Точно! — отвечала Фара, глядя блестящим глазом в ячейку. — Это же от сквозного лифта, а они вроде все взорваны еще во время войны.

— А ты помнишь войну?

— Нет, я была тогда маленькая. Но, говорят, в ней много детей участвовало.

— И девочек?

— Я слышала, там был целый отряд xодульных девочек. Они отлично бегали на ходулях. У них были на разной высоте ступеньки, у ходулей, и девочки могли на бегу забраться или спуститься на ту высоту, какая требовалась. Они ходили огромной башней, пятиэтажной, человек в пятьдесят. И все стреляли на ходу из треухов или обессиливающим раствором из водяных пистолетов, кроме самой верхней, свирельщицы, которая на дудочке играла, чтобы всем в ногу идти.

— Их часовщики победили?

— Ну да, хотя не сами, конечно, а ломовики. Ну, партизаны, как ты называешь. Но зато перед этим они столько партизан посшибали!

— Что, никого из тех девочек не осталось?

— Да, говорят, часовщики похватали их всех. — Фара потускнела. — После боя однажды они зашли во двор, всей башней, и начали по команде пи́сать, а раненый партизан со сварочным автоматом выполз и ткнул электроды в землю! Их всех током и оглушило, они и попадали. Партизаны, гады, здорово ток умеют применять. Потом и лифты взорвали, чтобы никто уже не смог часовщикам в Тылы зайти.

— И этот, наш?