Господин Фицек

— «Русские братья!

Собрание будапештских студентов-социалистов, посвященное революционным событиям, посылает вам свой братский привет. В истории человечества беспримерным геройством светит та титаническая работа, которую проводили герои тайной пропаганды, и эта работа дала наконец свои плоды.

Братья! Вы показали пример всему культурному человечеству, борющемуся за свободу. Вы показали, как нужно противостоять самой страшной форме угнетения.

Спасибо вам от нас, венгерских студентов, которые многому могут научиться у вас. Класс, одетый по-европейски, но господствующий по-варварски, держит в кандалах полурабства трудящийся народ нашей страны.

Мы, социалистическое студенчество, сами смотрим, скрежеща зубами, как убивают все зародыши свободомыслия, как распространяют в нашем университете и во всей общественной жизни убийственный яд клерикализма…

О братья, пусть ваш пример закалит наши сердца и руки, чтоб мы могли, подобно вам, победоносно штурмовать ворота нашей мрачной тюрьмы! Ваша окончательная победа прозвучит для нас призывным рогом в борьбе за свободу. Побеждайте, братья, чтоб мы могли победить!

Социалисты — слушатели Будапештского университета».

Пока читали, работа стояла. Сворачивали самокрутки. Затем Шимон с возгласом: «Приступим к работе!» — затянул песню:

Когда я в комнату войду,
Где ждут призывники,
Сниму свою рубашку,
Сниму свои портки.
Под мерку стану, сдвину пятки
И грустно посмотрю тогда,
Как на бумагу мое тело
Записывают господа.

Мастерская работала и пела:

Окно мое геранью расцвело.
Дрозд желтый постучал в мое стекло.
Мой друг, ты слышишь, что он просвистал?
Судья меня в солдаты записал;
Он оттого не станет богачом.
Три года прошагаешь ты с ружьем,
Судья навек останется судьей,
И снова розы расцветут весной.

— Ну… — сказал Шимон; потухшая папироска дрожала у него на губах. — Если и здесь начнется музыка…

В дверь вошел г-н Фицек, моргая заплывшими глазами.

— Какая, Шимон, музыка?

— Я, хозяин, просто так сказал. В солдаты взяли меня вчера.

— Вы, Шимон, зубы мне не заговаривайте. Я очень хорошо знаю, о какой музыке вы говорите. Я не против, чтобы была музыка, но после работы, и тогда тоже вопрос: кому играть?.. Пусть этому Кобраку поиграют… Поддерживал я забастовку? Поддерживал. Открылся все-таки филиал Кобрака? Открылся. Победила забастовка? Победила. А мне какая выгода от этого? Бастовали-то всего три недели. Это разве по чести? Что? И как этот вшивый Кобрак может делать такую дешевую обувь? Пять форинтов пара мужских ботинок. Конкурируйте с ним! Теперь устраиваете музыку… Отвечайте же, Шимон: что будет с нами?

— Оставьте, господин мастер! Мы как-нибудь проживем — мы где угодно можем работать.

— Так! — закричал г-н Фицек. — А кто вам хлеб дает, кто гнется ради того, чтобы была работа, уважаемый господин Дембо?

Дембо встал, передал девушке заготовки для прошивки.

— Хлеб? Хлеб, господин Фицек, даем мы.

Мастер покусывал усы.

— Со мной, Шимон, вы так не разговаривайте, а то беды не оберетесь. Видели вы это письмо? Сегодня получил из Колошвара. Что случилось с Чепе? Взяли ему билет до самого Колошвара. Напоили и посадили в поезд. Так напоили, что он три недели в больнице лежал. Почему вы его напоили?

— Он хотел стать штрейкбрехером у Кобрака, — ответил Шимон зло.

— А вам какое дело?.. Смотрите, беды как бы не вышло! Со мной так не разговаривайте.

Он ткнул письмо в нос подмастерью.