Госпожа Лафарж. Новые воспоминания

Карьеру я сделал почти так же быстро, как мой отец, который в 1791 году еще имел чин сержанта, а в 1793 году уже был генералом и командующим армией. К концу шестого месяца я стал лейтенантом, к концу девятого — капитаном.

В то время об артиллерии национальной гвардии ходило много разговоров, и, признаться, преданностью правительству короля Луи Филиппа она не отличалась. В итоге, взвесив судьбы артиллерии на весах своей мудрости, 1 января 1831 года король Луи Филипп издал указ, которым она была расформирована.

Накануне состоялось собрание офицеров-артиллеристов, имевшее целью решить, идти ли им поздравлять короля с Новым годом, как это полагалось; поскольку не идти означало без всякой пользы поставить себя под подозрение, решено было пойти.

Сбор был назначен на девять часов утра 1 января 1831 года во дворе Пале-Рояля.

На том мы и расстались.

Уже не помню по какой причине, но 1 января я встал с постели позднее обычного. Короче, взглянув на часы, я понял, что времени у меня в обрез, ровно на то, чтобы одеться и добраться до Пале-Рояля.

Сбор, напомню, происходил во дворе Пале-Рояля.

Двор был заполнен офицерами всех родов войск, но тщетно высматривал я среди них хоть одного в мундире артиллериста.

Бросив взгляд на дворцовые часы, показывавшие уже четверть десятого, я подумал, что артиллеристы прошли первыми и мне удастся догнать их либо на лестнице, либо в покоях.

Я быстро поднялся по парадной лестнице и вошел в главный зал, но артиллеристов там не было и в помине.

Впрочем, если бы меня меньше заботило мое опоздание, я мог бы заметить, как все удивленно смотрят на меня; однако вследствие этой озабоченности я вообще ничего не замечал, хотя и обратил внимание, что офицеры, стоявшие группой при входе в зал, где находился король, шарахнулись в разные стороны, стоило мне оказаться среди них, и вокруг меня мгновенно образовалось свободное пространство, как если бы возникло подозрение, что я принес с собой холеру, о которой в Париже уже начали поговаривать.

Я связал это своеобразное отторжение с той ролью, какую сыграла артиллерия в недавних волнениях, и, будучи готов нести ответственность за свои собственные поступки, с высоко поднятой головой вошел в зал.

Должен сказать, что из двух десятков офицеров, в толпу которых я имел честь затесаться, наверное один лишь я удостоился привлечь внимание короля; он даже посмотрел на меня с таким удивлением, что я стал оглядываться по сторонам, пытаясь понять причину этого непостижимого взгляда; кто-то из присутствующих изображал на лице пренебрежительную улыбку, другие казались потрясенными, третьи словно говорили своей мимикой: «Ваше величество, простите нас за то, что мы пришли вместе с этим человеком!»

Признаться, все это казалось мне совершенно необъяснимым.

Когда я приблизился к королю, он соблаговолил обратиться ко мне:

— О, добрый день, Дюма, вы верны себе!

Я с глубочайшим удивлением посмотрел на него, изо всех сил пытаясь понять, что он имел в виду.

Затем, поскольку он рассмеялся и все окружающие, как и подобает придворным, последовали его примеру, я, чтобы не отличаться от других своим поведением, в свой черед улыбнулся и пошел дальше.

В одном из дальних залов я обнаружил с полдесятка своих старых знакомых, среди которых был Вату.

Они увидели меня еще издали и тоже стали смеяться.

Эта всеобщая веселость начала приводить меня в оторопь.

— А вы заносчивый малый, друг мой, — сказал мне Вату.

— Это почему? — поинтересовался я.

— Да потому, что вы в таком распущенном виде пришли поздравить с Новым годом короля!

Вату был заядлым сочинителем каламбуров. Благодаря этому таланту, равно как и посредством песенок весьма сомнительного вкуса, он и поддерживал свою популярность при дворе Луи Филиппа.

— Не понимаю, — с полнейшей серьезностью произнес я.

— Ну-ну! — воскликнул он. — Вы пытаетесь убедить нас, что не знаете об указе короля?!

— Каком указе?

— Да о роспуске артиллерии, черт возьми!

— Как? Артиллерия распущена?

— А вы не знали?

— Нет, клянусь!

— Да в «Вестнике» черным по белому…

— Будто я читаю «Вестник»!

— Ну, если вы так говорите…

— Но, черт побери! Я говорю так, потому что это правда!

Все снова рассмеялись.

Признаться, меня охватила жуткая досада; я совершил поступок, который, коль скоро его расценивали как браваду, выглядел просто-напросто первостатейной дерзостью, какую я меньше чем кто-либо другой имел право позволить себе по отношению к королю.

Короче, я тотчас же дал себе клятву ни при каких условиях не разгуливать в мундире по улицам столицы.

Следует отдать должное мэру моего округа, на протяжении целого года мне не приходилось прикладывать никаких усилий, чтобы неотступно придерживаться этой клятвы.