Госпожа Лафарж. Новые воспоминания

Год спустя я получил караульное извещение; ни сном ни духом не ведая этого, я оказался в составе второго легиона и числился гренадером роты Клержон-Шампаньи, которой командовал старший сержант Лашез. Извещение я прочел внимательнейшим образом с начала до конца, от слов «НАЦИОНАЛЬНАЯ ГВАРДИЯ ПАРИЖА» до слов: «Любой гренадер, самовольно отлучившийся с поста, будет нести караул вне очереди». Повертев его в руках и убедившись, что оно напечатано на достаточно тонкой бумаге, я разорвал его на восемь одинаковых кусков и скрутил восемь сигарет, намереваясь угостить ими первого же из моих гостей и сожалея, что не могу выкурить их сам.

К вечеру весь служебный приказ был выкурен от первой до последней строчки.

Спустя две недели пришло второе извещение; поскольку оно было печатным, я счел ненужным читать его снова, однако велел привести ко мне барабанщика, который его доставил. То был славный малый, с которым я не раз занимался фехтованием. Он остановился на пороге как вкопанный, устремив взгляд на десять шагов вперед и приложив руку к козырьку.

— Брюно, — сказал я ему, — будь добр, объясни моему старшему сержанту, что я входил в состав артиллерии и король оказал мне честь, когда уволил меня вместе с семьюстами девяноста девятью моими товарищами, посчитав недостойным орудовать патриотическим банником, и что я не понимаю, за какие мои заслуги правительство изменило свое мнение обо мне в лучшую сторону, да еще настолько, что готово доверить мне мушкет, то есть оружие куда более опасное, чем восьмифунтовая пушка.

— Господин гренадер, — с никогда не покидавшей его серьезностью начал Брюно, — дело не в правительстве, а в кассационном суде.

— Как, в кассационном суде?

— Да-да, там постановили, что артиллеристы могут быть никудышными в качестве артиллеристов, но славятся в качестве гренадеров.

— Стало быть, так постановил кассационный суд?

— Да, недавно, всего две недели тому назад.

— Черт возьми!

— Так что хитрить не стоит.

— А если я буду хитрить, что со мной сделают?

— Ну вы же знаете, тут особняк Базанкур неподалеку.

— И что?

— А то, что вас туда отправят!

— Придется пойти, но нести караул я не буду.

— Вас отправят туда во второй раз.

— Придется побывать там снова.

— Потом вас приговорят к неделе, двум неделям, месяцу тюремного заключения.

— Придется отбывать и то, и другое, и третье.

— Да, но имеются и другие наказания.

— Какие?

— Этого я не знаю, но они имеются.

— Послушай, Брюно, — желая поскорее закончить разговор, сказал я, — худшее, что может произойти со мной, это расстрел, правда? Так вот, по мне лучше быть расстрелянным, чем нести караул!

Брюно ушел от меня совершенно ошеломленный, не понимая, что на свете есть ущербные люди, способные оставаться бесчувственными к чести нести караульную службу, удовольствию патрулировать улицы и наслаждению участвовать в смотре.

Старший сержант Лашез, которому Брюно передал мои слова, счел своим долгом нанести мне визит и пустить в ход все чары своего красноречия, чтобы побудить меня исполнить обязанность добропорядочного гражданина; но, видя мою закоснелость, он выпрямился во весь рост, дабы соответствовать высочайшему положению, которое занимал, и исполненным достоинства голосом произнес:

— Господин Дюма, не закону надлежит повиноваться гражданам, а граждане должны повиноваться закону; что до меня, то, к моему великому сожалению, свой долг я обязан исполнить до конца. Искренне скажу вам, мне будет крайне тяжательно и крайне мучительно призвать дисциплинарный совет применить к вам строгие меры, но мои нравственные принципы вынуждают меня ходатайствовать о максимально суровом наказании для вас.

— Разумеется о максимально суровом, любезнейший, это ваше право, более того: это ваш долг; и хотя для меня крайне тяжело и крайне мучательно идти в тюрьму, повторю вам то, что уже сказал Брюно: по мне лучше пойти в тюрьму, чем нести караул.

По прошествии тридцати шести часов я был приговорен к одному дню тюремного заключения; я продолжал упорствовать, старший сержант тоже, так что в 1834 году, накануне моего первого итальянского путешествия, мне предстояло отбыть в тюрьме уже сто девяносто два часа, хотя с момента моего первого отказа нести караул не прошло и полугода. Как видим, старший сержант был превосходным счетоводом и не приписал мне ни одного лишнего дежурства.

Я уехал, а по возвращении, через год, обнаружил извещение Шестой судебной палаты, согласно решению которой к моим ста девяноста двум часам добавлялись еще сто двадцать. Итого у меня накопилось триста двенадцать часов; как видим, то была своего рода сберегательная касса.