Госпожа Лафарж. Новые воспоминания

Кроме того, на побеленных стенах камеры, подобных огромным чистым листам альбома, готовым предоставить место рисункам и стихам, каждый из моих друзей, навещавших меня, оставил памятный след о своем визите. Буланже нарисовал сцену из «Нельской башни»; Тони Жоанно набросал рисунок по мотивам «Изабеллы Баварской»; Жиро сделал на меня шарж; Гранвиль изобразил танец цикад; Гюго удовольствовался пейзажем; Мейербер, явно желавший помириться со мной, начертал ноты той самой рождественской песенки, из-за которой мы поссорились; Эмиль Дешан написал стихи из «Короля Родриго» и углем изобразил причудливый силуэт Мефистофеля, отправившегося на шабаш. Да, возлюбленная сестра, нам было тогда столько лет, сколько вам теперь; мы были молоды, мы еще не успели стать ни злыми, ни завистливыми, ни жадными, и мы любили друг друга. Святое пламя 1830 года, пламя братства, уже начавшее, пожалуй, тускнеть, еще не угасло, тогда как сегодня…

По правде сказать, жаль, что человек стареет — как в физическом плане, так и в нравственном.

Итак, вышел указ об амнистии, но у нас еще накануне все было готово; за шестнадцать дней слова и стихи были почти закончены, а музыка закончена полностью. Назначенные мне сорок шесть дней заточения свелись к семнадцати.

Уверен, что я был единственным, кто проклинал милосердие его величества!

Не знаю, милая моя сестра, будет ли мне когда-нибудь дарована возможность провести семнадцать дней подле вас, доказывая вам мою любовь, но лишь тогда у семнадцати дней моего заточения появится лучезарный соперник, который заставит их поблекнуть, лишь тогда я скажу: «На моем веку мне довелось жить дважды».

На другой день после моего освобождения мы с Жераром пошли к директору Комической оперы. Я принес ему наше сочинение. Он прямо при нас ознакомился с либретто, остался весьма доволен им и разрешил нам начать переговоры с артистами.

Именно этой минуты бедняга Жерар ожидал с таким нетерпением.

Я уже говорил, что у меня были очень тесные дружеские отношения с Женни Колон, так что мне и надлежало представить Жерара нашей красавице Сильвии.

Мы отправились к ней; но в тот момент, когда я собирался позвонить в дверь, Жерар задержал мою руку. Он дрожал как дитя и был мертвенно бледен.

— Подождите, — произнес он, прислонившись к стене.

Я ждал, невольно улыбаясь. В душе я посмеивался над ним: ему было всего двадцать восемь лет; мне теперь пятьдесят, дорогая сестра, но, окажись я по одну сторону двери, а вы по другую, то, возможно, я побледнел бы и задрожал бы еще сильнее, чем он.

Наконец, я позвонил. Должно быть, ни один звонок не отзывался в сердце Жерара таким гулким эхо, как тот, которому предстояло открыть нам дверь прекрасной Сильвии.

Горничная узнала меня.

— Госпожа велела никого не принимать, — сказала она, — но, если я доложу о вас, она, конечно, не будет меня бранить.

И правда, не успела она скрыться в спальне, как раздался звонкий голосок:

— Для него я, разумеется, дома! Ну и где же мой близкий друг?

Волна благоухания, облако белокурых волос и шелест шелка ворвались в обеденный зал, куда мы вошли вслед за горничной.

Женни бросилась мне на шею, почти не обратив внимания на Жерара.

— Ах, вы так добры, — промолвила она, — мне сказали, что вы написали оперу, где есть роль для меня.

— Вы думаете, что за это стоит благодарить, милая Женни?

— Конечно!

— В таком случае благодарить надо не меня, а моего друга Жерара, который, надеюсь, рано или поздно станет и вашим другом, но покамест умирает от желания быть для вас чем-то большим.

На лице Жерара сменялись все цвета радуги.

— По правде сказать, — произнесла Женни, — лишь этому человеку удается говорить подобные непристойности так, как если бы речь шла о чем-то совершенно невинном.

И, шлепнув меня по щеке своей розовой ручкой, она спросила:

— Стало быть, этот господин ваш соавтор?