Госпожа Лафарж. Новые воспоминания

Битый час прошел в подобных бредовых фантазиях, и за это время Жерару удалось явить моему мысленному взору больше сказочных миражей, чем если бы он страницу за страницей перелистал передо мной все десять томов «Тысячи и одной ночи». В минуты безумия, овладевавшего им, его вечная греза становилась для него реальностью; в такие моменты он обладал всеми сокровищами халифов, карманы его были набиты жемчугами, рубинами и бриллиантами. Он выкладывал их на мой стол — то были простые камешки разного цвета и разной формы, не менее ценные в его глазах, чем алмазы Санси или Регент, и я решусь сказать, что эти часы безумия, когда он располагал сокровищами Басры и Багдада, когда принимал своих друзей, усадив их на персидских коврах в караван-сарае с ажурными стенами, окрашенными в тысячи цветов, когда подавал им кофе без сахара в серебряных филигранных финьянах и шербет и мороженое в японских фарфоровых чашках, были самыми счастливыми часами его жизни.

Но порой, вслед за этими вымыслами, златооблачными и изменчивыми, словно дворец феи Морганы, он опускался шаг за шагом, ступень за ступенью, в состояние тоски. Выражение безудержного веселья на лице сменялось у него глубочайшим унынием, на сухом лбу проступала испарина, иссохшие глаза увлажнялись слезами; пребывая на границе реальности и безумия, он с глубоким вздохом, похожим на стон, брал перо и на первом попавшемся клочке бумаги записывал сонет примерно такого рода:

Я — мрачный, я — вдовец, я сын того гнезда,
Тех башен княжеских, чьи древле пали стены.
Явилась мне моя померкшая звезда,
Как солнце черное с гравюры незабвенной.

Но ты дала мне свет и отошла беда.
Верни мне берега Италии блаженной,
Цветок, что скорбный дух мне освежил тогда,
И розы с лозами в садах над влагой пенной.

Амур я или Феб?.. Я Лузиньян? Бирон?
На лбу моем ожог от уст моей царицы!
В пещере грезил я у вещей Водяницы…

Я дважды перешел безмолвный Ахерон:
И в пенье лирных струн воскресшего Орфея
Святая молится и восклицает Фея.[84]

Если какие-либо стихи и способны изобразить состояние тяжело больного сознания, так это определенно те, что вы сейчас прочитали, дорогая сестра: это голубое небо, по которому плывут грозовые тучи; это свет разума, пронизываемый лучами безумия; короче, это зрелище, которое мы часто видим в переменчивые летние дни — солнце и дождь вместе.

Однако я позволил себе забежать вперед, в 1850 год, а мы пока еще в 1836-м.

Несчастный Жерар пришел попросить меня оказать ему услугу.

Тут стоит заметить, что никто из нас не был стеснен в средствах больше Жерара, ибо зарабатывал он меньше, чем любой из нас, а вот причуд имел больше; однако никто реже него не протягивал руку к кошельку друзей. Так что не подумайте, будто услуга, по поводу которой он обратился ко мне, имела материальный характер!

Он пришел задать мне вопрос:

— Дорогой Дюма, не согласились бы вы написать вместе со мной через год или два какую-нибудь пьесу?

— Почему бы нет, дорогой Жерар? Да хоть сейчас!

— Нет, сейчас у меня другие планы: я собираюсь путешествовать.

— А деньги для этого у вас есть?

— Нет, но будут, если вы письменно подтвердите обещание, которое сейчас мне дали.

— Но кто даст вам в долг?

— Театральный администратор.

Я взял листок бумаги и написал:

«По первому же требованию моего доброго друга Жерара де Нерваля я обязуюсь в соавторстве с ним написать пьесу».

И поставил подпись.

— Вас это устроит? — спросил я Жерара.

— Вполне! Этот клочок бумаги даст мне тысячу франков!

Я восхищенно взглянул на него.

Он на глазах у меня придумал то, что до самой смерти, вероятно, так и не осуществит отец Анфантен: интеллектуальный кредит.

Располагая моим письменным обещанием выступить в качестве его соавтора, Жерар взял в долг у нашего общего театрального администратора, после чего отправил огромный букет Женни Колон и уехал.

Куда?

Никто никогда не знал, куда уезжал Жерар, и лишь после его возвращения выяснялось, куда его занесло.

На сей раз, мне думается, он отправился в Константинополь.

VI

Прошло два года, и за все эти два года я ни разу не видел Жерара.

Увидел же я его снова в тот момент, когда из-за недавнего горя в жизни моей образовалась бездонная пустота, которую никакая радость, какой бы великой она ни была, никогда не заполнит: умерла моя мать, которую я так любил и которая так любила меня.