Госпожа Лафарж. Новые воспоминания

Еще и сегодня, то есть двадцать лет спустя после появления на сцене «Пикильо», Поншар если и поет что-либо в гостиных, пуская в ход остатки своего гибкого голоса, так именно каватину «Испания, о дивная страна» из этой оперы; и порой, когда я возвращаюсь домой поздно ночью, мне случается слышать, как какой-нибудь припозднившийся виртуоз-простолюдин с любовью распевает, обращаясь к звездам, чудесную арию «Прощай, корабль мой милый» из «Двух королев».

Какого выдающегося композитора имели бы мы в лице Монпу, если бы полностью раскрылось его дарование, но он тоже покинул нас молодым и тоже своими руками лишил себя жизни!

И ответственность за это должен взять на себя тот, кто довел его до смерти.

Монпу имел неосторожность подписать договор, согласно которому он взял на себя обязательство сдать партитуру строго к назначенному сроку; исполнение этого обязательства обеспечивалось огромной неустойкой, которую Монпу был не в состоянии выплатить.

Словно запыхавшийся должник, за которым гонятся судебные приставы, Монпу стал просить об отсрочке, но получил отказ. Коммерческий суд предложил отсрочку в двадцать пять дней, но и в них ему было отказано; время исполнения обязательства приближалось, так что закончить партитуру следовало к сроку; Монпу работал, перестав отделять дни от ночи, но наступал момент, когда безжалостный сон смыкал ему веки. Он пытался бороться со сном при помощи возбуждающих средств, пил, как утверждают, по три-четыре чашки кофе за ночь; в итоге у него началось воспаление желудка и кишок, и он не дожил даже до того возраста, в каком предстояло умереть Жерару.

Но как случилось, что после смерти этого выдающегося мелодиста ни одному театральному директору не пришла в голову мысль использовать ту или иную из его партитур? По правде сказать, это не только неблагодарно, но и жестоко!

Опера «Пикильо» имела довольно умеренный успех и денег принесла ее авторам немного; это не имело большого значения для меня, поскольку мои комедии и драмы были в репертуаре почти всех театров Парижа, но совсем иначе обстояло дело с Жераром, впервые выступившим на театральном поприще. Быстро растратив на букеты и венки две или три тысячи франков, составлявшие его часть авторского гонорара за «Пикильо», бедняга пришел ко мне.

При виде его кроткого лица, печального и одновременно просветленного, и его улыбающихся глаз, наполненных слезами, я начал с вопроса:

— Как ваши любовные дела?

Он пожал плечами и промолвил:

— Сейчас увидите.

С этими словами он вытащил из кармана целый ворох бумажных листков, явно вырванных из записных книжек различного размера; на одних были стихи, на других — записи отдельных мыслей, которые Жерар мог вложить в любое из тех сочинений, над какими он работал, ибо, хотя все эти мысли проистекали из его сердца и отвечали его минутному душевному состоянию, они вполне могли считаться обобщенными суждениями.

Отыскав нужный листок, явно содержавший ответ на мой вопрос, он прочел:

«Для людей, по натуре мечтательных, нет ничего опаснее, чем непритворная любовь к женщине из мира театра; это постоянная ложь, болезненный сон, безумное наваждение. Вся жизнь оказывается прикована к несбыточной мечте, сохранить которую на стадии желания и влечения было бы счастьем, но которая рассеивается, как только вы хотите прикоснуться к вашему кумиру».[83]

Я тщетно давил на него, он не пожелал сказать мне более ни слова.

Пятнадцать лет спустя Женни Колон, эта чересчур стремительная призрачная тень, в свой черед умерла! Возвратившись ко мне в состоянии безумия, побудившего его перелезть через стену клиники доктора Бланша, Жерар, по-прежнему бредивший прекрасной царицей Савской и ее любовной связью с Соломоном, нашел, по его словам, заклинание, подчинявшее демонов, а точнее джиннов, царю Иерусалима, и пришел поделиться со мной своей тайной; произнесенное нами, это заклинание дало бы нам обоим власть над небесами и адом.