Госпожа Лафарж. Новые воспоминания

О, если б я был рядом с вами, моя возлюбленная сестра, если б я все это рассказывал вам, а не излагал в письме, мне не пришло бы в голову ограничиваться столь холодными словами «умерла моя мать»!

Нет, я поведал бы вам во всех подробностях об агонии, которая, клянусь, для живого была ужаснее, чем для умирающей, чье сознание, по всей вероятности, уже омрачилось той тенью, что выскальзывает из приоткрытого склепа. За десять лет перед тем, расстроенная из-за множества мелких неприятностей, которые сыпались на меня в канцелярии герцога Орлеанского, неприятностей, которые в ее глазах делались горестями, моя мать за несколько дней до премьеры «Генриха III» упала на лестнице в доме г-жи Девиолен: у нее случился удар; перевезти ее к нам, а мы жили тогда в доме № 53 на улице Предместья Сен-Дени, не представлялось возможным; ее подняли вверх на те несколько пролетов лестницы, по каким она успела спуститься, и послали за театральным врачом, который попытался оказать ей помощь, стал прикладывать к ее ногам обжигающие припарки, но, несмотря на столь энергичное лечение, ее левая рука и нога остались, по существу говоря, парализованными.

В течение десяти лет я заботился о страдающей матери, моля Бога сохранить ее мне подольше, хотя бы в таком состоянии.

Дважды в течение этих десяти лет кровоизлияния у нее повторялись, но, благодаря быстрой помощи, болезнь удавалось победить. Однако эта болезнь была самой смертью, которая мало-помалу завладевала телом и, прикасаясь к нему своей костлявой рукой, все больше сжимала границы жизни, все больше приближала их к сердцу.

Тридцать первого июля 1838 года, прямо во время обеда у герцога Орлеанского, мне сообщили: «У вашей матери снова случился удар».

Побледнев, я поднялся. Принц увидел, что я взволнован, подошел ко мне и спросил, что за беда у меня стряслась, ибо было понятно, что случилось какое-то несчастье.

Я ответил, не в силах сдержать слез.

— Бегите, не теряйте ни минуты! — воскликнул он. — Ведь речь о матери!.. О Боже, сохрани мне подольше мою!

Воспользовавшись разрешением уйти, я выбежал из покоев, кликнул извозчика и велел отвезти меня на улицу Рульского предместья, к дому № 48-6; именно там жила моя матушка, занимая первый этаж дома, к которому примыкал небольшой сад, где в хорошую погоду, сидя в обвитой зеленью беседке, она проводила лучшие часы дня.

Когда я приходил навестить маму, глаза мои прежде всего устремлялись туда, ибо почти наверняка ее можно было застать в этой беседке, где она сидела, держа на коленях какую-нибудь из моих книг, читать которую ей удавалось лишь с большими перерывами: рука ее уставала поддерживать книгу, глаза уставали разбирать буквы.

Войдя во двор, я машинально взглянул в сторону беседки: мамы там не было.

Она лежала на кровати, глаза ее были неестественно широко открыты.

Она ждала. Вы спросите, кого? Меня!

Она ждала меня всю жизнь, с первых лет моего бродяжного детства и вплоть до того времени, когда, покидая в положенный час канцелярию, я возвращался домой, и она слышала, как ровно в двадцать минут шестого в замке поворачивается ключ.

Нет, никогда на свете ни одно материнское сердце не было так заполнено своим ребенком, как сердце моей матери — мною.

Судите сами, с каким особым нетерпением ждала она меня теперь, понимая, что умирает.

О, сознание, которое врач полагал угасшим, еще жило, цепляясь за меня! Увидев меня, она вздохнула, глаза ее на мгновение закрылись, а открывшись снова, уже не были такими расширенными и утратили прежнее испуганное выражение; казалось, она говорила: «Он здесь, теперь я могу умереть».

Мне показалось, что глаза ее с удивлением остановились на орденах, красовавшихся у меня на груди, она словно спрашивала: «Зачем эта кичливость жизни перед лицом смерти? Разве агония нуждается в почестях, какие оказывают принцам?»

По милости Провидения мне было дано понимать все, что происходило в ее сознании, хотя все кругом считали, будто там уже ничего не происходит. Я сорвал с себя сюртук и швырнул его в угол.

Она, казалось, обрадовалась, что я понял ее.

Я опустился на колени подле кровати умирающей, чуть приподнял ей голову, просунув под нее руку, и поцеловал ее в лоб.

Губы ее едва заметно дрогнули: она тоже поцеловала меня, но сердцем.

Врач находился рядом; я попытался жестами спросить его, есть ли какая-нибудь надежда.

— О, вы можете говорить вслух, — промолвил он, — она уже ничего не слышит.

— Кто вам сказал, что она не слышит?

— Мой опыт.

— Ну а я говорю вам, что она слышит! — воскликнул я. — Ведь правда, мама, ты слышишь, когда я говорю тебе, что люблю тебя, и когда я молю Бога сохранить тебе жизнь?

В ее глазах сверкнула и тотчас погасла искорка.

— Неужели ничего нельзя попробовать? Ничего нельзя сделать? Как же трусливо отступает наука перед лицом смерти! О, если б я был врачом!

— И что бы вы сделали?

— Я попробовал бы все — электричество, китайские прижигания…

— Попробовать можно, но этим мы лишь причиним ей ненужные страдания. Скажите, что вы этого хотите и…