Госпожа Лафарж. Новые воспоминания

Он отыскал мою руку и не стал прерывать моих слез.

Мы перемолвились несколькими словами. Какими? Бог весть. Скорее горестными стонами, чем словами; помню только, что он говорил мне о своей сестре, принцессе Марии, умиравшей в то самое время в Пизе. Затем я пожал ему руку, несколько раз крикнул «Спасибо!» и вернулся к матери.

Глаза ее сделались тревожными, почти блуждающими: она явно искала меня. Я был ориентиром для этого бедного гибнущего тела, для этой бедной растерянной души.

Как только я занял прежнее место подле нее, глаза ее снова стали спокойными, почти улыбающимися.

Приближалась ночь. И вот что странно. Смерть тоже приближалась, однако в облике моей бедной мамы давала себя знать не утрата телесной целостности, а душевная тревога, навязчивая и неотступная мысль, ясно передававшаяся мне: видеть меня до последнего мгновения.

Было понятно, что она боялась упустить меня из виду в темноте и тем самым лишиться жизни еще до смерти; я попросил зажечь свечи и поставить их на камин, чтобы они освещали мое лицо.

За всю ночь бедная мама ни разу не мигнула глазами; казалось, ее преследовал страх, что, если она позволит им закрыться, у нее уже не будет сил открыть их снова; при первых лучах рассвета стало заметно, какие страшные перемены принесла ночь.

Взгляд, по-прежнему устремленный на меня, стал мутным; по всему лицу разлилась желтизна, ноздри сузились, губы прилипли к зубам; возникало ощущение, что умирающая погружается мало-помалу в могилу, словно в зыбучий песок.

К полудню закрылся левый глаз, а затем, несмотря на все ее усилия, и правый.

На ресницах выступили слезы.

Я приоткрыл ей глаза пальцами, но читавшееся в них выражение безысходного отчаяния тотчас же испугало меня. Мне показалось кощунством оставлять открытыми и обращенными в сторону жизни глаза, которые смерть закрыла, повелев им смотреть в могилу. Я отпустил веки, и они медленно, словно под собственным весом, закрылись сами собой.

Я взял ее руки и сжал их, чтобы дать ей понять, что я по-прежнему тут; однако руки были ледяные и, как мне показалось, лишены чувствительности; тогда я прошептал ей на ухо:

— Я тут, мама, я тут.

Веки дрогнули, подтверждая тем самым, что она еще слышит и силится открыть глаза; однако на сей раз я не осмелился помочь ей в этом и ограничился тем, что повторял время от времени:

— Я тут. Я тут.

И каждый раз, но все слабее и слабее, на лице ее мелькал проблеск жизни.

Около трех часов пополудни она начала задыхаться и послышался слабый хрип, предвещая агонию; в ту же минуту я увидел, что над грудью ее затрепетала простыня. Я положил руку там, где полагалось быть сердцу, но билось оно уже не в левой стороне груди, а словно переместилось в ее середину, затем стало блуждать из стороны в сторону, подпрыгивая и словно отыскивая выход, чтобы выскочить из груди.

Думаю, что именно в этот момент сознание покинуло ее окончательно.

Это перевозбуждение длилось около часа и затем сошло на нет; мало-помалу на смену ему пришла полная неподвижность.

Я решил, что мама умерла.

Опершись на кулаки, я склонился над ее неподвижным телом и, как это делали во времена античности, трижды позвал ее:

— Мама! Мама! Мама!

На третий раз она открыла глаза.

Мой призыв стал настоящим заклинанием.

Я вскрикнул.

Веки, как и в первый раз, медленно, еще медленнее, возможно, чем тогда, опустились; по всему телу пробежала дрожь, всколыхнув его; затем оно снова сделалось неподвижным, подрагивали только полуоткрытые губы; вырвавшееся из них теплое дуновение коснулось моего лица. Это был ее последний вздох.

Мама умерла.

* * *

Я хотел рассказать вам все это в нескольких строчках, милая сестра, но поневоле пустился в подробности самой горестной поры моей жизни.

Почувствую ли я облегчение после этой исповеди? Эта ли невысказанная боль обременяла мою душу в часы сомнений и уныния? Умершие нуждаются в том, чтобы их оплакивали, но мои слезы иссякли. Настала очередь ваших слез.

VII

Совершенно подавленный, я рухнул в кресло, которое почти не покидал в течение тридцати часов.

Прежде всего я осознавал, что все те ощущения, какие составляют приятную и радостную сторону жизни, потеряли для меня всякую прелесть.

Найдется замена женщине, которую любишь; нет замены матери, которая любит вас.

Если веришь в загробный мир, боль утраты не так мучительна. По крайней мере, остается надежда на зарю другого дня, отличного от нашего и, возможно, более яркого.

Но, если не веришь, остается лишь тьма, то есть небытие.

Правда, между верой и неверием, между светом и тьмой, есть место сомнению.

Сомнение — это сумерки сознания, а не его рассвет; сомнение почти всегда клонится к тьме, а не к свету.

Кто не пытался разглядеть со всей ясностью это огромное море неизвестности, берег которого не более чем необъятное кладбище?

Кто не пытался плыть, еще при своей жизни, по этому океану, где лодки — гробы, а пассажиры — усопшие?

Два великих поэта античности погружались в эту тему: Лукреций отрицает, что загробный мир существует, Вергилий подтверждает.

Ну а самый великий поэт нового времени, Шекспир, сомневается.