Госпожа Лафарж. Новые воспоминания

— Мама, во имя любви, которую ты питала ко мне, а если нечто остается от нас после смерти, то во имя любви, которую ты все еще питаешь ко мне, умоляю тебя, явись передо мной и, мертвая, скажи мне последнее прости, которое не смогла сказать при жизни.

Затем я перешел в соседнюю комнату, машинально съел несколько кусочков хлеба и выпил стакан вина. Горе, как и некоторые болезни, делает безвкусной пищу, которую мы едим.

Приближалась полночь. Я погасил все свечи и, оставшись в полной темноте, бросился в кресло и устремил глаза на дверь спальни, где лежала мама.

Одному Богу известно, с каким пылом молил я его позволить святому призраку прийти ко мне! Пробило двенадцать.

Дверь оставалась закрытой. В комнате не слышалось ни малейшего звука, не ощущалось ни малейшего дуновения. Мало-помалу за окном стих шум экипажей; я почувствовал, как мною овладевает общее оцепенение, ставшее последствием усталости и пролитых слез. Не став бороться с этой дремой, я отдался сну. Быть может, я увижу маму во сне? Но нет, я ничего не увидел и с первыми лучами солнца открыл глаза.

Увы! С того дня вера моя угасла, и те крохи сомнения, что у меня еще оставались, низвергнулись в пучину отрицания, ведь если после нашей смерти от нас действительно оставалось бы нечто, то мама, которую я так заклинал появиться, непременно пришла бы ко мне.

Стало быть, смерть — это прощание навеки.

По мере того как становишься старше, все чаше заботит мысль: вот ты был и вот тебя больше нет! Только что ты был способен видеть, слышать, чувствовать, думать, радоваться, страдать — и вдруг становишься всего лишь безжизненной материей, человеческим прахом, то есть кучкой разрозненных атомов! Ничего до, ничего после, и памяти о том, что было в течение жизни, не больше, чем воспоминаний о том, что было до колыбели! Свет, более или менее сильный, более или менее яркий, видимый лишь живым, неведом и невидим тому, кем были вы и кто с факелом или с пучком соломы в руках зажег этот маяк!

Вечность небытия, до нашего рождения, не имела для нас никакого значения! Мы не осознавали ее, поскольку сами тогда не существовали; но войти в жизнь, ощутить бег времени и утратить надежду на вечность! Это ужаснее еще и потому, что чем больше сердце, тем честолюбивее ум.

В чем же тогда награда гению, если, после того как при жизни его гнали, преследовали и осыпали оскорблениями, он не видит даже алтарей, воздвигнутых ему после его смерти!

Бедный нищенствующий Гомер вполне заслужил то высшее подаяние, какое даровал ему Всевышний: сознание собственного бессмертия.

* * *

Я вернулся в комнату умершей; догорающие свечи в свой черед пребывали в агонии: они потрескивали, мерцали, затем, казалось погаснув, снова оживали, как если бы даже эти неодушевленные предметы обладали сознанием и страшились небытия.

Первым, кого я увидел, стал врач. Он не был свидетелем смерти, но, узнав, что мама умерла, пришел удостовериться в этом лично, дабы составленное им заключение о смерти отвечало всем правилам.

Стоило мне увидеть его, и слезы, почти высохшие, снова потекли у меня из глаз; даже самая острая боль имеет перерывы, даже самая сильная натура не выдержит, если плакать неделю подряд: это прекрасно знала античность, обратившая в источник Библиду, Пирену и Ютурну.

Раздумывать о месте погребения нужды не было: мама всегда выражала желание быть похороненной в Виллер-Котре, на нашем семейном участке кладбища; именно там покоятся ее отец, ее мать и мой собственный отец.

Требовалось лишь получить разрешение в полиции, только и всего.

Врач взял это на себя.

Мы условились, что сестра выедет первой и возьмет на себя все заботы о погребении, а я буду сопровождать тело мамы, которое повезут в карете, поскольку железной дороги в Виллер-Котре тогда еще не было.

Я избавляю вас, возлюбленная сестра, от описания множества горестей, порожденных теми заботами, с какими приходилось справляться в те скорбные дни; поскольку я упорно продолжал оставался в доме, где лежала покойная, ни одна из этих горестей не миновала меня, начиная от зрелища женщины, пришедшей шить саван, и заканчивая видом столяра, принесшего гроб.

Вторую ночь, как и первую, я провел в соседней комнате. Утром 3 августа к дому должна была приехать погребальная карета.

Она остановилась у двери в восемь часов, в нее перенесли гроб, от которого я оказался отделен лишь перегородкой, и мы двинулись в путь.

Особая печаль, испытанная мною тогда, причем едва ли не самая острая, поскольку к ней примешивалось неуместное физическое ощущение, но, возможно, именно поэтому с ней не удавалось справиться, была вызвана толчками, подбрасывавшими карету на ухабистой мощеной дороге, по которой мы катили: мне казалось, что мама, лежа в гробу, чувствует каждый из этих толчков.