Госпожа Лафарж. Новые воспоминания

Однако эти сто двадцать часов показались мне несколько беззаконными: я никогда не слышал, чтобы кого-нибудь заставляли продолжать службу во время заграничного путешествия и возвращаться из Флоренции, Неаполя или Сиракузы для того, чтобы постоять на часах у дверей своей мэрии. Я обжаловал решение, но получил ответ, что, не предупредив старшего сержанта о своем отъезде, я нарушил все правила городского ополчения.

Так что решение осталось в силе.

Поскольку подтверждение приговора, который я считал беззаконным, не придало мне особой охоты исполнять гражданский долг, вскоре у меня собралось еще три судебных решения: одно — на восемь дней тюремного заключения, второе — на двенадцать, третье — на пятнадцать, что вместе с предыдущими тремястами двенадцатью часами составило примерно сорок шесть или сорок восемь дней, то есть тысячу сто или тысячу двести часов.

Через пару дней после того, как я подвел общий итог, мне пришло письмо от комиссара полиции, призывавшее меня очиститься от долгов перед родиной.

Я попросил две недели отсрочки, чтобы закончить репетиции «Кина», но комиссар полиции ответил мне, что родина и так создала себе немало трудностей, предоставив слишком много свободы множеству нерадивых граждан вроде меня, и испытывает острую нужду в том, чтобы привести их к порядку. Ответ звучал как объявление войны, как корсиканский клич «Остерегись, я начеку!» Я предпочел промолчать, но начал старательно остерегаться. Мое молчание побудило комиссара совершить два бесполезных похода: первый раз он в сопровождении муниципального гвардейца явился ко мне домой, второй раз, в сопровождении слесаря, — к моей соседке. Поскольку ни у меня дома, ни у моей соседки он меня не застал, ему пришлось уйти ни с чем. Тем временем состоялась премьера «Кина». Никаких мотивов играть с комиссаром в прятки больше не было. Вот почему, возлюбленная сестра, я и сказал Жерару:

— Ладно, пусть меня посадят, но сначала попросите Монпу, чтобы он добился для меня отдельной камеры, где мы могли бы спокойно работать…

Как вы помните, дорогая сестра, бедный Жерар, вне себя от радости, бегом бросился сообщить Монпу о моей готовности отправиться в тюрьму.

Возникает вопрос, каким образом Монпу, обычный композитор, игравший в правительственных делах не большую роль, чем музыкальный треугольник в оркестре его легиона, мог добиться для меня отдельной тюремной камеры? Пока, разумеется, для вас это остается тайной, но она разъяснится, как только я скажу вам, что Монпу давал уроки двум дочерям генерала Жакмино, командующего национальной гвардией.

Ну а генералу Жакмино ничего не стоило распорядиться, чтобы мне была предоставлена отдельная камера.

Но, именно потому, что сделать это было для него легче легкого, наш замысел едва не провалился.

Генерал Жакмино не противился тому, чтобы мне была предоставлена отдельная камера, но он был против того, чтобы меня взяли под арест.

Дело в том, что генерал Жакмино, будучи удачливее орла Юпитера, был в курсе секретов богов, и потому он знал, что по случаю бракосочетания герцога Орлеанского всем нерадивым гражданам, осужденным за недостаток патриотизма, будет дарована амнистия.

Поэтому, когда Монпу разъяснил ему мое желание иметь отдельную камеру, чтобы отбыть в ней положенное наказание, он ответил:

— Скажите вашему другу Дюма, что беспокоиться не стоит, пусть только еще дней восемь-десять прячется, как он это делал до сих пор, а через восемь-десять дней прятаться будет уже не нужно.

— Почему?

— Да потому что — только никому не говорите! — вот-вот будет объявлена амнистия, под которую он естественным образом попадет.

Монпу вздрогнул: я уже давно обещал ему написать либретто комической оперы, но все тянул время, и было очевидно, что если я не отправлюсь в тюремную камеру, то либретто так и не будет написано.

И потому он стал изо всех сил настаивать на своем: по его словам, находясь в оппозиции к правительству, я не желал от него помилования и как раз по этой причине, узнав о его намерениях в отношении тех, кто был осужден за нарушение устава национальной гвардии, счел необходимым отправиться в тюрьму как можно раньше, дабы к моменту помилования отбыть бо́льшую часть своего срока.

Однако генералу Жакмино потребовались некоторые уточнения; в частности, он попросил объяснить, зачем, испытывая такое сильное желание попасть в тюрьму, как его хотят уверить, я в течение полутора месяцев прятался, да еще настолько умело, что за эти полтора месяца меня так и не смогли отыскать.