Госпожа Лафарж. Новые воспоминания

В день Мокколи, когда Безумию подвластен
Сам Рим святой, когда душой владеют страсти
И к Корсо в пламени закатном весь народ
Спешит — монах и грешник, дети, всякий сброд,
Нептуна дочери в корсетах ярко-красных
И с сетью золотой на волосах прекрасных,
И на груди — с кулоном золотым;
Лоретты дочери не уступают им
В красе, как и Фраскати дочери — с их взором
Равняться только девственным озерам —
И все они, и юн, и стар, и млад
На праздник Ночи и Свечи спешат
Под небом, пышущим бесплотным жаром
Заката, что терзает стены злым пожаром,
И огоньки свечей то гаснут, то опять
В свеченье золотом берутся танцевать,
Как будто светлячки, что у дороги летом
Пленяют путника непостоянным светом.
И посреди толпы ликующей трех дам
Неясный силуэт заметен — горд и прям:
Альбаны дочерей надменных очертанья
Подобны трем античным изваяньям.
А время движется, бледнеют небеса,
Гризетка юная, вздремнув на полчаса,
Очнувшись, вздохом провожает день погасший!..
Толпа всё реже, голоса всё дальше,
И эху нет работы: звон струны
Затих. Балконы сонны и темны;
И только две фигуры в свете лунном
Скользят по Корсо быстро и бесшумно;
У Тибра сальтарелла не слышна —
День Мокколи прошел подобьем сна,
И лишь во мраке высятся нетленно
Венецианского дворца резные стены;
Повозок скрип умолк, в глубокий сон
Весь Рим до самого рассвета погружен.
Но день наступит вновь, и просыпаясь,
Монахи-францисканцы, тихо каясь,
Покинут кельи и по городу пойдут,
Моля Всевышнего благословить их труд
И человека обратить к прозренью;
Они идут по плитам, оскверненью
Вчера подвергшимся, и, словно высший знак,
Разносится их тяжкий мерный шаг.
Вот так и душу, сонную, хмельную
Наутро горести и беды не минуют —
Их шаг тяжел и гулок. Так стучит
Сандалия монаха — в камень плит.[104]

Приведенные мною цитаты, когда они будут опубликованы, покажут все грани таланта Антони Дешана. Как у пирамиды, граней этих четыре: непреклонность, изящность, грусть, философичность; в основание поэтической славы Антони, незыблемой, словно пирамида, легла его известность как переводчика Данте и автора сборника «Последние слова», выдвинувшая его в первый ряд поэтов 1830 года, но затем, то ли по небрежению, то ли из презрения к славе, он довел дело до того, что его книги больше не издавались и стали редкостью.

Лишь несколько друзей сохранили как сокровище меланхолии поэтический сборник, откуда я извлек все только что приведенные мною цитаты, совершенно неизвестные двум поколениям, которые идут вслед за нашим, и в числе этих друзей есть и я.

Ибо так уж заведено у нас, тружеников искусства, а точнее, его каторжников: мы можем по десять лет не видеться с нашими друзьями, которых любим более всего на свете, хотя и пренебрегая ими ради любовниц, которых любим куда меньше, но при этом в углу той же самой спальни, где мелькало столько прелестных теней и слышалось столько безумных любовных клятв, немедленно забытых, стоит секретный шкаф, открывающийся ключом, который мы носим на шее, на черной ленточке, и в шкафу этом заперта дюжина книг тех друзей, с какими приятно было бы увидеться, но, поскольку читать то, что они написали, еще приятнее, ты не видишься с ними никогда, а вот читаешь их постоянно.

Друзья эти — Гюго, Ламартин, Антони Дешан, Мишле, Мери, Барбье, Бризё, Теофиль Готье, Виньи, Жорж Санд и, наконец, бедняга Жерар.