Госпожа Лафарж. Новые воспоминания

Напротив меня, на стене, висели часы; это были старинные часы с кукушкой: птичка выскакивала, когда часы били, и пряталась, когда они прекращали бой. Часы пробили одиннадцать вечера, но кукушка, вместо того чтобы спрятаться, произнесла: «Добро пожаловать, Жерар!» Я сказал себе: «Надо же! В этой птичке — душа моего дяди», и, хотя эти слова были произнесены шепотом, кукушка громко ответила: «Да» и начала рассказывать мне о моих родственниках, как живых, так и умерших, и, в частности, о некой женщине, одетой на немецкий лад по моде пятнадцатого века; и, по мере того как птица рассказывала мне об этой женщине, на стене вырисовывался ее портрет и возникала окружающая его рама; женщина склонилась над водами ручья и не отводила взора от куста незабудок; она была свежа, румяна, с вьющимися белокурыми волосами и жемчужными зубами; короче, это был в точности ее портрет.

— Чей портрет?

— Вы сами знаете.

— Женни?

Он утвердительно кивнул и продолжил:

— Птица вела свой рассказ до полуночи. В полночь она начала куковать и кланяться. С последним ударом она спряталась в свой ящик и дверца за ней со стуком закрылась; в тот же миг открылась дверь, выходившая на дорогу, — я видел это сквозь стену — и в дом вошел мой дядя. Маргарита взяла у него из рук трость и шляпу и сказала ему:

«Приехал ваш племянник».

«Ах, бедный мальчик, — произнес в ответ дядя, — должно быть, он очень устал!»

«А вы-то сами!» — откликнулась Маргарита.

«Нет, я не устал. Мертвые ходят быстро. И где он?»

«Лежит на той кровати, где вы умерли».

«Хорошо».

И, направившись к двери моей комнаты, он открыл ее. Я соскользнул с кровати, чтобы обнять его, и узнал в нем того самого человека, которого издали видел возвращавшимся с боннского кладбища.

Он взял меня за руку и повел в просторный зал, где собралось много людей; несколько из них были мною; при виде меня они приближались ко мне и один за другим входили в меня, и, по мере того как они входили в меня, жизнь моя удлинялась за счет воспоминаний: воспоминания каждого из них добавлялись к моим собственным воспоминаниям, так что в моей памяти с полной ясностью воскресло все, что было лет двести назад.

В конце концов из всех, кто находился в зале, когда я туда вошел, остались лишь три женщины: одна, одетая на немецкий лад по моде пятнадцатого века, та самая, чей портрет появился на стене прямо у меня на глазах; две другие тоже были ею, однако в более близкие к нам времена; но, странное дело, очертания их лиц не были четкими, и, хотя они ощутимо менялись, изменения эти не мешали всем трем оставаться похожими друг на друга, ибо любое изменение на лице одной влекло за собой точно такие же изменения на лицах двух других.

Они ничего не говорили, но одна из них пела, а другие сопровождали ее пение движениями рук и головы; это привело меня в восхищение, ибо мне вспомнились мелодии Монпу и наши стихи из «Пикильо», и среди всего этого беспрестанно звучала та самая старинная мелодия времен Людовика Тринадцатого. Наконец, слияние, уже свершившееся во мне, свершилось и в них: две, менее мне знакомые, растворились в той, что была на портрете: она осталась одна, склонившись над ручьем и любуясь незабудками; внезапно она наклонилась, сорвала несколько лазоревых цветков, направилась в мою сторону, протянула их мне и сказала:

«Идем».

Я последовал за ней.

Она открыла калитку сада, куда явно лет сто не входил ни один садовник: с трудом можно было различить следы старых аллей, некогда пересекавшихся под прямым углом; стены сада были покрыты ломоносом и хмелем, аристолохией, жимолостью, жасмином, ветви плюща переходили с дерева на дерево, словно лианы в девственном лесу Америки; деревья гнулись под тяжестью плодов: никто не собирал их уже сто лет, и все эти сто лет они упорно держались на ветках, становясь все больше, так что яблоки были размером с тыкву, вишни — размером с апельсин, а пучки трав напоминали верхушки пальм.

Но та, за которой я следовал, легко прокладывала себе путь в этих дебрях. Хмель, дикий виноград, аристолохия, жимолость расступались перед ней, оставляя путь открытым для меня, шедшего следом за ней, и сразу же закрывая его за моей спиной.

Выйдя из этого леса, она приблизилась к озеру, на поверхности которого распустили свои листья, огромные, как плиты Виа Аппиа, водяные лилии, и, не останавливаясь, пошла дальше, ступая прямо на листья, которые нисколько не погружались в воду под ее ногами. Я решительно последовал за ней, подобно тому как она без колебаний показывала мне дорогу, и, поскольку веры во мне было больше, чем у апостола, листья лилий держали меня так же, как волны морские держали Иисуса.