Госпожа Лафарж. Новые воспоминания

Никто из тех, кто сегодня окружает принца Наполеона, не знает его лучше, чем я, поскольку никто из них, в отличие от меня, не знал его, когда он был совсем юн, не видел его в простоте скромного благосостояния и в печали изгнания. Принц Наполеон, на мой взгляд, обладает превосходным качеством, редким у принцев, а именно, искренностью: никакие соображения не заставят его улыбнуться человеку, которого он не любит или не уважает; возможно, в своем презрении к общественному признанию он заходит чересчур далеко, но в этом вопросе переубедить его я никогда не мог. В области политики это один из самых справедливых людей, каких мне доводилось знавать. В области общих наук — один из самых эрудированных людей, с какими мне доводилось встречаться. Дважды я видел его в минуты крайней опасности: во время бури, в открытой лодке, и во время его первой дуэли, со шпагой в руке, — и никто в обстановке смертельной опасности не сохранил бы на лице более полного спокойствия.

Я могу говорить о нем все, что думаю, даже хорошее: вижу я его не чаще одного раза в год, никогда ничего у него не просил и, по всей вероятности, никогда ничего не попрошу.

Герцог Орлеанский был по натуре совсем другим и, можно сказать, являл собой полную противоположность принцу Наполеону: все в нем было очаровательно, изящно и привлекательно, он хотел всем нравиться, и это ему удавалось. Мало кто любит принца Наполеона, но, безусловно, любят его эти люди искренне. Герцога Орлеанского любили все, но в этой любви, как и в том чувстве, какое ее вызывало, было нечто заурядное.

Насколько затруднительно было бы для меня обратиться за какой-нибудь милостью к принцу Наполеону, настолько легко я передавал чужие просьбы герцогу Орлеанскому. Несмотря на обаятельный ум герцога Орлеанского и его разнообразные познания — возможно, из-за его высокой и стройной фигуры, способности легко краснеть и почти женственной красоты — привязывались к нему исключительно сердцем, как к кому-то слабому и нежному; напротив, те кто любит принца Наполеона, привязываются к нему рассудком и, вместо того чтобы затем шаг за шагом сходить вниз по facilis descenus,[109] поднимаются, пока не придут к глубокому и подлинному чувству, по своего рода Via dura,[110] единственной дороге, ведущей к дружбе, которую они к нему питают и отвечать на которую в равной мере он не способен, ибо полностью поглощен собой.

Короче говоря, независимо от своих политических воззрений, я очень любил герцога Орлеанского. Сообщив мне о его смерти, принц, как он и предвидел, нанес мне болезненный и жестокий удар.

Я сел в ту же коляску и вернулся во Флоренцию; во Флоренции обедают — а точнее говоря, обедали тогда — в два-три часа пополудни, между тем как у принца де Монфора, остававшегося во всем истинным французом, обедали от шести до семи часов вечера.

Так что у меня еще было время отправиться в Кашины и застать там г-на Беллока, который ежедневно — хоть рухни подле него, как подле Горациева праведного мужа, весь мир! — приезжал туда на прогулку.

Я подошел к его карете и, еще не успев заговорить с ним, понял, что новость была достоверной. Выражение его лица, всегда отвечавшее требованиям момента, на сей раз говорило: «Официальный траур».

Он поделился со мной еще неизвестными мне подробностями, которые касались падения герцога и его агонии, после чего я расстался с ним и отправился готовиться к отъезду.

На другой день в Геную отплывало скверное итальянское судно «Вирджилио»; в те времена служба морского сообщения еще не была налажена так, как сегодня, выбирать не приходилось, и я сел на него.

Лишь дважды в жизни случалась у меня морская болезнь, но проявлялась она настолько сильно, что в итоге я излечился от нее навсегда. В Геную я прибыл полумертвым и, хотя и не перестав восторгаться Вергилием, проклял судно, которому он дал свое имя.

Так что дальше я решил двигаться сухим путем, если будет такая возможность, как вдруг, заняв место за табльдотом, оказался рядом с д’Эннери.

Ничто не могло доставить мне большего удовольствия, чем эта встреча: я всем сердцем люблю д’Эннери и не вхожу в число тех, кто отказывает ему в таланте, да еще и подтвержденном успехом, но в тот момент ценнее всего для меня было то, что случай послал мне приятного попутчика.

Неиссякаемая веселость, неизбывное остроумие, тонкие и одновременно неожиданные наблюдения — таков д’Эннери-путешественник, таким он был незадолго перед тем, во время нашей встречи в Риме, на Страстной неделе, когда я едва не умирал от смеха, стоя рядом с ним перед колбасной лавкой.

На этот раз у меня было далеко не такое же настроение, но, тем не менее, я оценил, какой удачей для меня стала эта встреча.

Д’Эннери прибыл в Геную накануне, чувствовал себя еще хуже, чем я, если такое было возможно, и, подобно мне, поклялся держаться подальше от моря; наши клятвы, соединившись, претворились в посылку на почтовую станцию гостиничного слуги, которому было поручено узнать, остались ли места в дилижансе до Шамбери.