Госпожа Лафарж. Новые воспоминания

— Ну конечно, и они, должно быть, у меня в кармане.

И Жерар, как обычно, вытащил из кармана полсотни исписанных клочков бумаги; наконец, он сложил подряд три или четыре из них и прочел мне следующие стихи, которые я записал под его диктовку:

«ВОСПОМИНАНИЯ О ПРОШЛОЙ ЖИЗНИ».

Есть мотив, за который отдать я готов
И Россини, и Вебра с Моцартом вместе…

Жерар остановился:

— Вы понимаете: я пишу «Вебер» как слышится, то есть «Вебр». Это мое право.

— Разумеется.

Жерар начал снова:

Есть мотив, за который отдать я готов
И Россини, и Вебра с Моцартом вместе, —
Очень старый и грустный, он канул в безвестье,
Но таится в нем прелесть ушедших годов.

Ах, я слушать его не могу хладнокровно:
Вдруг вернется душа на два века назад,
И Людовик Тринадцатый правит…

Я прервал его:

— Простите, дорогой друг, но племянник Рамо не жил при Людовике Тринадцатом.

— Это правда, но, прежде чем быть племянником Рамо, я был врачом Людовика Тринадцатого — ну вы знаете, Эруаром, — и это я написал «Дневник дел и поступков» преемника Генриха Четвертого, а мелодия эта из балета, который был поставлен ко дню его бракосочетания.

— Ну, хорошо, друг мой, продолжайте. Напрасно я вас прервал.

И Людовик Тринадцатый правит, и словно
Вижу берег зеленый и желтый закат,

Вижу замок кирпичный с углами из камня,
С витражами, горящими красным огнем,
Опоясанный парком, и брезжит река мне,
Что проходит сквозь парк и теряется в нем.

Вижу даму в высоком окне и сиянье
Темных глаз, и старинной одежды шитье, —
И в каком-то неведомом существованье
Я ее уже видел — и помню ее.[105]

— Послушайте, дорогой Жерар, — сказал я ему, — вам следует помнить, что вы затрагиваете здесь одну из тем, которые более всего меня заботят. Во время нашего путешествия мы не раз обсуждали, бессмертна душа или нет. Вы знаете, что я материалист, однако у меня нет желания кого-либо обращать в мою печальную веру. Напротив, я жажду перейти в вашу веру. Господь, судя по тому, что я вижу, открылся вам, так просветите меня, дорогой Жерар, и я буду вам благодарен.

— Помните, однажды я показал вам на берегу Рейна очаровательный домик, казавшийся радужным в лучах закатного солнца, которые весело прорывались сквозь кружево виноградных лоз, и сказал вам: «А ведь я знаю этот дом! Странно!» — «Да, — ответили вы, — это дом из знаменитой баллады Уланда «Три парня по Рейну держали свой путь». А я возразил вам: «Возможно, но я знаю этот дом».

И в самом деле, я его знал, поскольку помню, как в одном из моих прежних существований входил в него; однако затрудняюсь сказать вам, в каком веке это было. Кажется, в конце царствования Людовика Четырнадцатого.

Итак, я вошел туда. Это был дом моего дяди по материнской линии, фламандского художника, умершего примерно за век перед тем, то есть современника Рубенса и Ван Дейка. Навстречу мне вышла старая служанка, и я как-то само собой назвал ее Маргаритой.

— Ее звали именно так?

— Именно так. Я помнил, что видел ее, будучи совсем ребенком. «Вы опоздали, — сказала она мне, — однако ваш дядя придет еще позднее, поскольку ему идти дольше». И в самом деле, я увидел его вдали, далеко-далеко: он возвращался с кладбища города Бонна, где был похоронен; но я никоим образом не удивился, увидев его, хотя с того времени, как его похоронили, прошло лет сто, не меньше. «Ну а пока ложитесь в постель», — продолжила Маргарита. Я лег в постель, на мою кровать с улицы Дуайене, кровать с колоннами, которую вы видели и в которой спала Диана де Пуатье; однако кровать эта была задрапирована голубой тканью с золотыми цветами; наверное, прежде это были геральдические лилии, но со временем они стерлись.

Каким путем старая служанка вышла из комнаты? Не знаю, но внезапно я оказался там один.