«Дорогой Эмиль!
Позвольте мне по-прежнему называть Вас по имени, хотя мой отец, который крайне подозрителен и имеет основания таковым быть, сказал мне, что Вы, возможно, сердитесь на меня за то, что я отношусь к Вам как к молодому человеку, по-товарищески. Вы и впрямь молоды, и я забываю о разнице в возрасте, поскольку и сам еще веду себя, словно молодой человек, а это мешает мне замечать, что я намного старше Вас. Я видел Вас еще таким юным в доме Вашего отца, что даже злоупотребил выгодами своего положения и своего предполагаемого состояния безумия, чтобы добиться расположения некоей молодой дамы, чей кот, которого она все время носила с собой в корзинке, непреодолимо притягивал меня. Однажды, когда я внезапно поцеловал ее, она сказала мне, как генерал Бартелеми в подобных обстоятельствах: «Aspetta»,[117]
что в переводе на французский означает: «Мы еще не настолько знакомы!» Неужели Вы позволите мне думать, что с той поры тайная ревность делает Вас несправедливым ко мне? Возможно даже, что это жестокое чувство вновь проявится здесь.Я боюсь зайти слишком далеко и, дабы успокоить Вас, должен сказать, что никогда в жизни не домогался ни жен, ни даже любовниц моих друзей. Вас же я по-прежнему хочу считать своим другом, и это дружеское письмо, которое посоветовал мне написать Вам г-н Бертран, Ваш дядя, не будет последним.
Если Вам будет угодно, как Вы грозили мне вчера в присутствии Вашей жены, отправить меня в Префектуру, я тотчас же найду верных друзей, не выходя оттуда, а заодно и во Дворце правосудия. Меня уже дважды препровождали туда — первый раз при Луи Филиппе, второй раз при Вашем отце. Я нашел там заступников среди воров, поскольку все знают меня как честного человека, а то и как честного вора!
Но Вы пожелали довести до конца эту затянувшуюся шутку, от которой пострадал бы не я один, если бы мне не было известно, что, по сути говоря, мы хорошо понимаем друг друга; я неуязвим, словно гиппопотам, и, возможно, защитников своих способен выставить больше, чем Вы найдете моих противников. Не знаю, сколько на Вашем счету лет, три или пять, но у меня-то их больше семи, а кроме того, у меня есть золото, припрятанное в Париже. И если на Вашей стороне стоит даже сам Гр*** О***, я скажу Вам, что зовусь отчаянным братом. В случае необходимости я могу быть даже отчаянной сестрой, поскольку втайне принадлежу к ордену Мопса, существующему в Германии. Мой ранг позволяет мне выложить карты на стол; передайте это Вашему начальству, ибо мне трудно предположить, что великие секреты доверены простому…, который способен счесть меня Досточтимым. Но Вы, я уверен, стоите намного выше, коль скоро Вы имеете право произносить слово… (оно означает Мак-Бенак, и я пишу его на восточный лад); если Вы говорите Иахин, то я говорю Воаз; если Вы говорите Воаз, то я говорю Иегова или даже Мак-Бенак. Впрочем, я прекрасно вижу, что мы лишь смеемся… Вы жалуетесь, что я напакостил Вам (на мой взгляд, выражение удачное, но Вы выбрали другое) в Вашем собственном доме. Но Ваш дом может стать по-настоящему чистым лишь при условии нашего полного взаимопонимания, иначе я перестану заниматься чисткой авгиевых конюшен. Надеюсь, Вы понимаете, что все это критика Вашего дома лишь с точки зрения морали, причем морали далеко не общей. Стало быть, я пакостил Вам в присутствии Эмманюэля. Но я говорил только о своих болях и своих ранах: у меня их, естественно, семь. Я показал лишь рану на ноге, остальные видели мой отец и одна дама, набожная еврейка. Тем не менее у меня нет с ней любовной связи, поскольку я с большим трудом хранил в течение девяти месяцев воздержание, как и полагается посвященному в Германии, особенно в Германии.
Все это надо было сказать — в итоге, дорогой Эмиль, я обнажаю перед Вами свою душу, так не злоупотребите же моей откровенностью, ибо я добровольно даю Вам оружие против себя, — поскольку, имея лишь друзей, я не могу вынести мысли, что в будущем мне придется столкнуться даже с облачком враждебности. Вчера я жалел Вас, видя, как Вы внимали россказням этого желторотого юнца ***, шута, который подает большие надежды, а пока занимается тем, что крадет собак. Я постыдился бы. Мало того, он торгует ими. Он растит их, кормит, снимая для них комнаты в различных кварталах, и выгуливает, предварительно пририсовав им пятна или черные бородки, чтобы никто их не узнал, а затем уступает продажным тварям, иначе говоря богачам, за горсть серебра, вот как ведет себя Ваш крайне легкомысленный друг. Я написал моей доброй подруге Жорж Санд, чтобы она пожурила его и обязала впредь жить не за счет продажи собак, а за счет театра или просто подачками.
За сплетни, которые, по Вашим словам, он распускал обо мне, должен нести ответственность его дядя. Если бы у Вас была собака, я бы мог простить ему, что он отвлекает Ваше внимание такими пустяками.
До свидания, дорогой Эмиль, я знаю, Вы заперли меня, чтобы я работал, но если вся моя работа будет состоять в том, чтобы писать Вам, то Ваша забота о моей славе окажется совершенно бесполезной.
