Госпожа Лафарж. Новые воспоминания

Двадцать седьмого августа 1853 года, сопровождаемый, насколько я помню, Жоржем Беллом и Теофилем Готье, Жерар вернулся в клинику Эмиля Бланша, который, как и его отец, доктор Бланш, посвятил свою жизнь священной миссии — возвращать разум душевнобольным, то есть возвращать свет слепым.

На сей раз вместе с Жераром в клинику привезли всю его мебель, иначе говоря, то подобие лавки старьевщика, что было впихнуто в его комнату на улице Майль.

Благодаря заботам врача выздоровевший, а лучше сказать, успокоившийся, 27 мая 1854 года он покинул клинику и уехал в Германию.

Господин Бюлоз, директор «Обозрения Старого и Нового света», обладающий редким даром оставаться верным не только в своей ненависти, но и в своей дружбе, помог Жерару раздобыть деньги на это путешествие, в котором отвлекающие впечатления соединились с другими лечебными средствами, а вернее, заменили их собой.

Помимо того, бедному Жерару пришла в голову мысль: коль скоро книги приносят ему денег мало, театр — недостаточно и с двумя этими заработками у него нет возможности осуществить все свои мечтания Блудного эмира, он должен объездить Голландию и Бельгию, отыскать там какую-нибудь картину великого художника, запрятанную на старом чердаке, и, незаконным образом продав ее, заработать сумму, которую не мог принести ему театр.

В то время я жил в Брюсселе. У меня был там превосходный дом, порядок в котором поддерживала моя дочь. Жерар пришел туда навестить меня. Никаких признаков безумия заметно в нем не было, если не считать полного пренебрежения к своему внешнему виду.

Я рискнул что-то сказать по поводу его бывшей возлюбленной. Он грустно улыбнулся и промолвил:

— Возможно, мне лучше не говорить о ней: однажды, падая с лестницы, я подумал, что смерть воссоединит нас. Но мне не выпало этого счастья; да и кто поручится, — добавил он со вздохом, — что для меня было бы счастьем умереть и что смерть воссоединит нас?

— Вам известны мои безотрадные воззрения в отношении загробной жизни, дорогой Жерар, и вы не раз пытались превратить меня в спиритуалиста, в то время как мне недостало унылой гордыни сделать из вас материалиста: будучи несчастен из-за своего неверия, я никогда не пытался разрушить веру тех, кто ее имеет, ибо надежда на лучший мир покидает их последней. Нужно благоговейно оставить ее живым, а главное, умирающим; это последняя ложь, которую нашептывает нам на ухо человеческое тщеславие. Неужто вы утратили веру, Жерар? Если так, я вам сочувствую.

— Вовсе нет, но после ее смерти, мой добрый друг, мне есть в чем упрекнуть себя; я не сумел остаться достойным ее — не скажу живой, но мертвой. Я грешил, но не забвением ее, ведь она ни на минуту не выходила у меня из головы, а случайными любовными связями, оскорблением ее памяти, и в последние два-три года она уже не является мне во сне. Так что нам нет смысла говорить об этом.

— Тогда поговорим обо всем том, что вам будет угодно, дорогой друг, и прежде всего о том, что способно утешить вас.

— И в самом деле, если я не скажу этого вам, то кому еще я смогу это сказать? Однако у меня есть опасение, что я плохо выражу то, что так отчетливо ощущаю. Друг мой, я страшусь раздвоения собственной личности.

Второй раз в жизни я встречался с явлением, когда человек раздваивался или ему казалось, что он раздваивается.

Во Флоренции я знавал одного шведа, которому казалось — или который знал, ведь наука доказывает нам, что возможны самые невероятные вещи, — что в нем обитают две личности. Он много путешествовал, но больше двух или трех дней не мог ни оставаться в одной и той же гостинице, ни держать у себя одного и того же слугу.

Утром, когда он выходил из гостиницы, портье смотрел на него с крайним удивлением и на вопрос: «Почему вы на меня так смотрите?» — отвечал: «Но вы же только что выходили и ключ от номера сдали: вот же он, на гвозде висит».

Путешественник подходил ближе, вспоминал, что ключа в двери не было, и видел ключ, которого не было в двери, висящим на гвозде; вечером, когда он возвращался, портье, увидев его, в изумлении пятился назад.

— Ключ и подсвечник, — требовал путешественник.

— Но я их уже отдал вашей светлости.

— Когда?

— Когда ваша светлость вернулись.

— А когда я вернулся?

— Да полчаса тому назад.

Путешественник понуро поднимался к себе в комнату: ключ торчал в двери, подсвечник с погасшей свечой стоял на ночном столике.

Я рассказал эту историю Жерару, давая ему понять, что, если он хочет пуститься со мной в откровенности, мне не составит труда понять его.

Он схватил мои руки и крепко сжал их.

— То же самое, то же самое, — проговорил он. — А что стало с тем человеком?

— Он покинул Флоренцию, проведя там две или три недели, и этот странный слух распространился уже после его отъезда.