У них есть очарование, остроумие, утонченность, изящество, энергия, но никогда нет стремления к чему-то высшему: после Тальма́ никто не смог сыграть у нас Ореста, Макбета, Гамлета, и, по сути говоря, нам так и не дано было увидеть на наших сценах ни Антигоны, ни Маргариты, ни Офелии. Если бы Шекспир, самый великий поэт среди поэтов-драматургов, имел бы несчастье родиться в наше время, а главное, в Париже, он не сумел бы поставить в лучшем театре Франции, которому полагалось бы быть лучшим в мире, ни «Макбета», ни «Отелло», ни «Гамлета», ни «Бурю», ни одной из тех восхитительных фантазий, какие делают его самым совершенным драматургом из всех когда-либо существовавших на свете, ибо ему удавалось, причем в высшей степени, соединять в одном и том же произведении реальное с идеальным.
Я уже говорил о том, как трудно было мне удерживать «Пикильо» и «Лео Буркхарта» в твердых рамках.
Мери определенно был сердцем их творческого союза, тогда как ему следовало быть его мозгом: Мери, как и Жерар, был чересчур склонен к идеализации; кипучее воображение Жерара требовалось усмирять железными цепями, а Мери ограничивался тем, что набрасывал на него тонкую паутину своего восхитительного остроумия, после чего они вместе пускались в полет, но даже не на плаще Мефистофеля, а на первом попавшемся облаке.
Есть очаровательные стихи, в которых Мери намекает на страсть Жерара к бродяжничеству. Мери сочиняет столько стихов такого рода, что, едва они выходят из-под его пера, их дальнейшая судьба его нисколько не интересует; в изданных сборниках его поэзии не найти и половины того, что он написал. Их унесли все четыре ветра небесных.
Те, о которых идет речь, были найдены среди бумаг Жерара: