Госпожа Лафарж. Новые воспоминания

Под ее портиком стояли епископ Шартрский и его клир. Внизу, у ступеней, ведущих к дверям часовни, в ожидании одиноко стоял человек в черном; он плакал навзрыд и кусал платок, который держал у рта.

Этот человек был король!

Сколь бы ни разделяли присутствующих политические пристрастия и принадлежность к различным партиям, всем было одинаково грустно, невыразимо грустно видеть короля, встречающего гроб наследного принца; отца, встречающего тело сына; старика, встречающего труп своего ребенка.

Мимо него пронесли урну, потом гроб, затем королевские регалии и воинские награды. Принцы остановились, и между ними и адъютантом, который нес корону, образовалось свободное место.

Это место и занял король, оказавшись, таким образом, впереди принцев.

По мере того как король поднимался по ступеням, урна и гроб спускались по потайной лестнице, ведущей в подземную часовню.

То была последняя остановка гроба на пути между шумом и тишиной, между жизнью и смертью, между землей и вечностью!

В склепе было уже два гроба: герцогини де Пентьевр и принцессы Марии. Эти гробы стояли справа и слева от лестницы; место посередине предназначалось для короля, но его занял наследный принц!

Раздавленный горем король коснулся лбом и ладонями гроба принцессы Марии. Так он вновь попрощался с ней.

Но вот священники вполголоса произнесли последнюю молитву и в последний раз окропили гроб святой водой; после священников к гробу подошел король, после короля — принцы, а после принцев — горстка избранных, которым дозволено было сопровождать тело до места его последнего упокоения.

Все поднялись по лестнице в том же порядке; затем дверь склепа закрылась.

И принц остался один среди молчания и мрака, двух верных спутников смерти.

Несчастный принц выгадал от этой преждевременной кончины хотя бы одно: Революция, унесшая живых, забыла о мертвых; нещадная к дворцам, она была милосердной к могилам.

Выйдя из часовни, король узнал меня и подошел ко мне.

— Дюма, — сказал он, — я признателен вам за то, что вы провели триста часов в пути, чтобы проводить моего сына в последний путь. Ваши слезы говорят мне, как вы скорбите о нем. Благодарю вас.

— Увы, государь, — ответил я, — эти слезы так естественны: траур обычно носят по прошлому, мы же носим траур по будущему.

Я поклонился королю и, не ожидая его ответа, сделал шаг назад.

XIV

Простите меня, дорогая сестра, но есть возраст, и это как раз ваш возраст, когда, оглянувшись в прошлое, видишь лишь пленительные холмы и ручьи с цветущими берегами, освещенные первыми лучами утренней зари, которые делают ручьи серебряными, а холмы изумрудными; в просветах между ними взору открываются прохладные долины, лазурные озера, над которыми плывут клубы тумана, похожие на сильфид и запоздалых виллисов, несущихся вслед за их таинственными тенями, и видны их мшистые гроты; но есть и другой возраст, и это мой возраст, когда, окидывая взглядом оставшуюся позади пустыню, не видишь ничего, кроме могил, либо уже давних, либо совсем свежих, и с грустью прощаешься с последними оазисами, которые теряются в далях, иссушенных полуденным солнцем. Я прекрасно понимаю, что благодаря вам передо мной стелются прохладные лужайки, искрятся брызжущие родники и распахиваются шелестящие чащи, но не станет ли все это обманчивым миражом? И не приходитесь ли вы родственницей в каком-то колене той фее Моргане, что приводит в отчаяние путников и ведет их, от одной иллюзии к другой, вплоть до самой последней, то есть к темному проходу, за которым люди надеются увидеть сияние обманчивой зари вечной весны?

Зачем я рассказывал вам о людях, с которыми вы не были знакомы, и о событиях, которые от вас так далеки? Вы попросили меня рассказать вам о поэте, а я говорю с вами о принцах. Но дело в том, что память еще причудливее воображения, а главное, деспотичнее. Воображение грезит, память удостоверяет; воображение — это сверкающий туман, подвижное облако, принимающее любые формы, которые придает ему ваша прихоть; память, напротив, рисует неизменные очертания прошлого: каждое свершившееся событие приобретает своего рода трупную окоченелость, которую ничто не может устранить; ваше воображение может сказать: «Хочу, чтобы это было, а этого не было»; но даже сам Господь — ибо при всем своем могуществе тут он становится бессилен — не может сказать: «Хочу, чтобы не было того, что уже было». Из этого следует, что, сочиняя, я хозяин, но, рассказывая, я раб; ступая по зеленым лужайкам вымысла, я могу подчиниться вашему приказу — быть веселым или грустным, медлительным или быстрым; но, шествуя сквозь мрак прошедших дней, я должен вытянуть вперед руки и осязанием дополнить зрение. О! Тогда вся моя свобода воли исчезает, и возникает то или иное воспоминание, которое встает у меня на пути и властно говорит мне:

— Остановись тут! Тебе надо уладить со мной кое-какие дела.

И приходится идти туда, куда оно указывает.

Завершим, однако, эту мрачную историю.

Жерар вышел из клиники доктора Бланша выздоровевшим лишь внешне, не более того.