«Сударь!
Из письма, которое я получила от моего кузена Эжена Коллара — ибо это мой кузен Эжен Коллар (из Монпелье), а не мой дядя Морис Коллар (из Виллер-Элона) имел удовольствие оказать Вам гостеприимство в лагере Сменду, — мне стало известно о том сочувствии, какое Вы испытываете ко мне.
Тем не менее это сочувствие не является безоговорочным, ибо у Вас остается сомнение в отношении меня. Вам хочется верить в мою невиновность, говорите Вы?.. О Дюма! Как Вы, кто знал меня, когда я была еще совсем ребенком, кто видел меня на руках моей достославной матери, на коленях моего доброго деда, можете предположить, что та самая малышка Мари в белом платьице с голубым пояском, которую Вы однажды встретили собирающей букет маргариток на лугу в Корси, совершила то гнусное преступление, в каком ее обвиняют?! О постыдной краже бриллиантов я даже упоминать не хочу! Вам хочется верить, говорите Вы?.. О мой друг! Вы, кто мог бы стать моим спасителем, если бы захотел этого; Вы, кто с Вашим голосом, звучащим по всей Европе, с Вашим могущественным пером мог бы сделать для меня то, что Вольтер сделал для Каласа, поверьте, умоляю Вас, поверьте во имя всех тех, кто знал Вас и любил как ребенка или как брата, во имя могил моих родных — деда и бабушки, отца и матери, поверьте, заклинаю Вас, протягивая к Вам руки сквозь тюремную решетку, поверьте, что я невиновна!
Ах, ну почему Коллар не укрепил Вас или не удостоверился, разговаривая с Вами, в Вашем мнении относительно несчастной узницы, которая вся дрожит, когда пишет Вам? О, ведь он-то знает, что я невиновна, и, если у Вас еще остаются сомнения, он бы переубедил Вас. Ах, если бы мне удалось увидеться с Вами, когда Вы вдруг будете проезжать через Монпелье — ибо у меня нет надежды, что Вы приедете сюда нарочно, — я уверена, что, видя мои слезы, слыша мои рыдания и ощущая своими руками жар моих рук, пылающих от лихорадки, бессонницы и отчаяния, Вы сказали бы так же, как все, кто меня видит, как все, кто меня знает: «Нет, о нет, Мари Каппель невиновна!»
Скажите, Вы ведь помните, как мы вместе ужинали у моей тетушки Гард за две или три недели до моего несчастного замужества? Тогда о нем и речи не было. О, в то время я была счастлива; сравнительно счастлива, ибо после смерти моего дорогого дедушки я уже никогда не чувствовала себя счастливой.
Так вот, Дюма, вспомните маленькую девочку, вспомните юную девушку; узница столь же невиновна, как эта девочка и эта девушка, но она в большей степени достойна жалости, ибо является мученицей.
Однако послушайте кое-что, о чем я с Вами еще не говорила и о чем мне надо с Вами поговорить. То, что приводит меня в отчаяние, то, что скоро погубит меня в одном из тесных застенков смерти или в одном из страшных застенков безумия, это бесполезность существования, это сомнение в самой себе, это постоянное чередование уверенности в своих силах и неверие в возможность проявить их. «Работайте», — говорят мне. Да; но известность столь же необходима для ростков умственного труда, как солнце для хлебных ростков… Есмь я или нет? Так бедный Гамлет ставит под сомнение человеческую натуру. Не тщеславие ли уводит меня с тех троп, какие должны были бы стать моими? Быть может, лишь в сердцах моих друзей я обладаю умом и дарованием? Иногда я с удивлением воспринимаю себя как слабую, нерешительную, переменчивую натуру, короче, как самую что ни на есть женщину, и отвожу себе место у домашнего очага; я мечтаю о тихих бесцветных радостях; запираю прямо в сердце огонь, который так часто дает себя знать, поднимаясь к голове; лелею мечту об обязанностях, столь милых и столь скрытых в тени одиночества, что ни одно человеческое существо не сможет отыскать меня там, чтобы напомнить мне о прошлом. Но иногда голова у меня пребывает в лихорадочном возбуждении; душу распирает, и она словно давит на грань рассудка, стремясь расширить его; мысли обретают голос: одни поют, другие молятся, третьи причитают; даже глаза мои, кажется, обращены внутрь меня. Я едва понимаю самое себя, но, благодаря своему возбужденному состоянию, понимаю все вокруг — дневной свет, природу, Бога, Если при этом я хочу заняться повседневными делами, хочу, например, почитать, то вынуждена додумывать изложенные в книге мысли, которые кажутся мне незавершенными. Либо мое воображение, либо мое сердце, выступая в роли провожатого, ведет их на уровень выше того, куда привел их автор. Слова, те самые, что в глазах других имеют лишь обыденное значение, открывают передо мной бескрайние горизонты, которые распахиваются, светятся и неудержимо влекут меня по своим лучезарным путям. Мне вспоминается то, чего я никогда не видела, но что, возможно, происходило в другом мире, в предыдущей жизни. Я похожа на иностранца, который, открыв книгу на неведомом ему языке, обнаружил бы там перевод своих собственных сочинений и стал бы читать написанное им самим, постигая таким образом не форму, а душу, мысль, тайну этих странных букв, остающихся в его глазах загадочными иероглифами.
Если же вместо чтения я хочу заняться каким-нибудь рукоделием, то иголка дрожит у меня в руке, словно перо в руках великого писателя или кисть в руках великого живописца. Будучи натурой до глубины души творческой, я полагаю в этот момент, что мне удастся внести творческое начало даже в подрубку платка.
Ну а если вместо шитья и чтения я продолжаю мечтать и погружаюсь в созерцательное состояние, доходящее до исступления, мое нервное возбуждение делается еще сильнее и мысли мои восходят к звездам.
Так вот, как определить… разрешите мои сомнения, Дюма… как определить, для какого из всех этих поприщ уготовил меня Господь? Как узнать, в чем мое призвание — в силе или в слабости? Как сделать выбор между женщиной ночи и женщиной дня, между полуденной труженицей и полуночной мечтательницей, между беспечностью, которая Вам нравится, и целеустремленностью, которой Вам иногда было угодно восхищаться? Ах, дорогой Дюма, это сомнение в себе — самое жестокое из сомнений. Я нуждаюсь в ободрении и критике; нуждаюсь в том, чтобы кто-то сделал за меня выбор между иголкой и пером; я во что бы то ни стало достигну цели, если почувствую поддержку. Но мне внушает ужас заурядность, и, если во мне нет ничего, кроме женщины, я хочу сжечь все никчемные игрушки и ограничить все свои притязания тем, чтобы быть любимой и уметь возвышенно любить. Заурядность в словесности, о Господи, это жалкая и пошлая косность, это тело без души, это светильное масло, которое пачкает, когда не дает света.
Лягушка Лафонтена вызывает у нас жалость, когда она лопается от гордости, желая уподобиться быку, но, быть может, она вызвала бы у нас зависть, если бы квакала от удовольствия в своем дворце из кувшинок или в лесу из камышей.
Невидимая и неслышная работа, на которую я обречена, таит в себе не только опасность ввести меня в заблуждение относительно моей значимости и, возможно, погрузить в непростительно тщеславные мечты. Если у меня есть талант, он ослабляет ее и навязывает мне дополнительные сомнения, которыми чересчур широко пользуется лень. Я пишу, бросаю, начинаю снова, зачеркиваю, правлю и ни с того ни с сего сжигаю.
Правда, в тюрьме сомнения преследуют меня постоянно; я то и дело признаю себя побежденной и с великим трудом заканчиваю начатое. Разумеется, художник должен быть строг к своему произведению и, насколько это возможно и пока позволяют силы, доводить его до совершенства; однако наряду с серьезными произведениями перу следует создавать и однодневные поделки, этюды, пустяки — короче, проходные сочинения, а скорее даже забавы, которые позволяют отдохнуть от главных сочинений, используют избыток мыслей и, наконец, придают осязаемость нашим дневным думам, зачастую более горестным и вследствие наших бед более реальным, нежели ночные сновидения.
Некогда этот избыток мыслей, о котором я говорю, растрачивался в очаровательных салонных беседах; выдающиеся люди приходили в светские гостиные разбрасывать неиспользованные перлы своего остроумия, и каждый мог подбирать их, подобно тому как придворные Людовика XIII подбирали жемчуга, градом сыпавшиеся с плаща Бекингема.
Сегодня место аристократических бесед заняли газеты; это на их страницы обрушиваются новости, стекающиеся со всех концов света; это в них расцветают те мимолетные впечатления, рожденные событиями одного дня, те воспоминания, те слезы, какие уже назавтра нигде не найти, — словом, все пестрые тени внешней жизни, столь животрепещущие, но столь недолговечные.
Как видите, Дюма, я уже мню себя свободной, мню себя писателем, мню себя поэтом, мне кажется, будто я уже живу на воле, у меня есть известность и успех — и все это благодаря Вам.
Ну а покамест позвольте мне послать Вам несколько записей мимолетных размышлений, несколько разрозненных набросков, и скажите, имеет ли женщина, написавшая их, надежду достойно зарабатывать в будущем своим пером?
Друг моей матери, пожалейте ее несчастную дочь!»
