Госпожа Лафарж. Новые воспоминания

Я поднял голову и огляделся, усомнившись, что нахожусь в Африке, в провинции Константины, в лагере Сменду.

Глаза мои остановились на маленьком дагерротипном портрете.

На нем была изображена женщина лет двадцати шести — двадцати восьми: облокотившись на подоконник, она смотрела в небо сквозь тюремную решетку.

С каждой минутой меня охватывали все более странные ощущения; чем дольше я вглядывался в лицо этой женщины, тем больше убеждался, что знаю ее. Вот только сходство, которое я улавливал, витало где-то в тумане за смутными горизонтами далекого прошлого.

Кто была эта женщина-узница? В какое время она вошла в мою жизнь и каким образом была причастна к ней? Какую роль она играла в моей жизни, важную или случайную? Вот чего я не мог определить. Но, повторяю, чем дольше я смотрел на портрет, тем больше утверждался в мысли, что знаю эту женщину или когда-то знал ее. Однако память проявляет порой удивительное упрямство; моя же открывается порой на коротких эпизодах моей юности, но почти тотчас же густой туман заволакивает пейзаж, делая все на нем неясным и неразличимым.

Более часа провел я так, подперев голову рукой; и за этот час, призванные моей волей, передо мной вновь предстали все призрачные видения первых двадцати лет моей жизни: одни — ослепительно явственно, словно я видел их вчера, другие — в полумраке, третьи — похожие на окутанные дымкой тени.

Женщина с портрета была среди последних, однако тщетно тянул я к ней руки: поднять скрывавшую ее завесу мне не удавалось.

Я лег и заснул, надеясь, что сон озарит меня вернее, чем явь.

Но я ошибался.

В пять часов меня разбудил трактирщик, стучавший в дверь и звавший меня.

Я узнал его голос.

Я поспешил открыть дверь и обратился к нему с просьбой испросить для меня у владельца комнаты, у владельца книги, у владельца портрета разрешение лично поблагодарить его. Быть может, при виде его объяснится вся эта тайна, которая показалась бы мне сном, не будь то, что занимало мои мысли, у меня перед глазами. Во всяком случае, если зрения окажется недостаточно, у меня остается речь, и, рискуя быть нескромным, я отважусь на расспросы.

Но не тут-то было: трактирщик ответил мне, что казначей уехал в четыре часа утра, выразив самое искреннее сожаление, что ему приходится ехать так рано, ибо это лишает его удовольствия встретиться со мной.

На сей раз стало ясно, что он избегает меня.

Но какие у него были причины избегать меня?

Уяснить это было еще труднее, чем установить личность женщины, к портрету которой я то и дело возвращался. В итоге я смирился и постарался обо всем забыть.

Но, чтобы забыть, одного желания мало. Мои спутники застали меня не то чтобы весьма встревоженным, но, по крайней мере, весьма задумчивым, и пожелали выяснить причину моей озабоченности.

Я изложил им эту новую версию путешествия г-на де Местра вокруг комнаты.

Затем мы сели в дилижанс и, вероятно навсегда, распрощались с лагерем Сменду.

Спустя час, когда дорога круто взяла в гору, дилижанс остановился и кондуктор, выказывая по отношению к нам ту учтивость, к какой его лошади были еще восприимчивей, чем мы, предложил нам высадиться.

Мы согласились, желая немного размяться. Дождь, ливший накануне, прекратился, и между двумя облаками пробивался бледный луч солнца.

На середине подъема, напустив на себя таинственный вид, кондуктор подошел ко мне.

Я удивленно взглянул на него.

— Сударь, — спросил он, — а вам известно имя офицера, который уступил вам комнату?

— Нет, — ответил я, — но, если оно известно вам, вы доставите мне большую радость, сообщив его мне.

— Так вот, его зовут господин Коллар.

— Коллар! — воскликнул я. — Что же вы раньше не назвали мне это имя?

— Он взял с меня слово, что я назову его, только когда мы будем на расстоянии льё от Сменду.

— Коллар! — повторял я, словно человек, с глаз которого сняли повязку. — Ну да, Коллар!

Это имя объяснило мне все.

Женщина, которая смотрела в небо сквозь тюремную решетку, женщина, неясный образ которой сохранила моя память, — эта женщина была Мари Каппель, это была г-жа Лафарж.

Я знал лишь одного Коллара, — Мориса Коллара, вместе с которым, в дни нашей юности, беззаботно бегал по тенистым аллеям парка Виллер-Элона. Мне казалось очевидным, что этот незнакомец, этот человек, удалившийся от общества, бежавший в пустыню, мог быть лишь тем Колларом, которого я знал, то есть дядей Мари Каппель.

Вот почему портрет узницы стоит у него на каминной полке. Эти родственные узы объяснили мне все.

Морис Коллар! Но почему он отказал себе в том дружеском рукопожатии, которое омолодило бы нас обоих на тридцать лет?

Что за ложный стыд заставил его так упорно укрываться от меня, то есть товарища своего детства?

О, несомненно, он поступил так из страха, как бы моя гордыня не поставила ему в упрек то, что он родственник и друг женщины, чьим другом и чуть ли не родственником был я сам.

О бедное кровоточащее сердце, как плохо ты знало мое собственное сердце и как сержусь я на тебя за это горькое сомнение!