Государева крестница

Разбрасывая по столу отобранные листы, он раздумывал над услышанным только что от Бомелия. В свирепого боярина, ненавистника турок, Абдурахман почему-то не поверил, хотя ничего необычного в этом, казалось бы, не было. Правоверных ненавидели не только в Москве, но и куда больше! — в Вене, Праге, в Венеции, в любом уголке христианского мира. Мог ненавидеть и этот свирепый боярин. Однако про боярина лекарь соврал, это было очевидно. Абдурахман обладал странной способностью безошибочно определять лжеца по мельчайшим приметам — выражению глаз, едва заметному изменению голоса или чему-то ещё, чего не мог бы определить он сам. Он просто распознавал враньё сразу, как опытный кузнец с первого взгляда может распознать неправильно закалённый клинок.

Но зачем было Бомелию врать именно сегодня, и, главное, кому? Своему работнику! Почему счёл нужным скрыть от него, кто должен прийти... Строго говоря, Абдурахману было вовсе не любопытно знать, с кем имеет дело лекарь. Мало ли кто к нему ходит! Но это было любопытно Годунову, а он боярину обещал брать на заметку всё достойное внимания.

Покончив с бумагами, он разложил по столу, для пущей диссимуляции, несколько астрономических инструментов — квадрант, угломерный круг, гномон с буссолью, циркули разного размера и вида. Лимб угломера настолько потускнел от длительного неупотребления, что уже трудно было прочесть мелко гравированную по нём цифирь, Абдурахман почистил его уксусом и мелом, то же сделал и с циркулями. Теперь при виде этих блистающих артефактов никто не усомнился бы, что ими пользуются неустанно.

Суконкой доводя латунь до золотого сияния, он то и дело поднимал глаза и задумчиво посматривал на распростёртого под потолком ската. До сих пор ни к чему из подслушанного через открытое котом Васькой «дионисиево ухо» Годунов особого интереса не проявил, хотя неизменно похваливал его и кое-что записывал иногда в свою книжицу. Но почему-то сейчас Абдурахман был уверен, что нынче — если не помешает непредвиденное (а непредвиденное имеет коварную склонность вмешиваться в ход событий именно тогда, когда никакого вмешательства не надобно) — нынче он сможет услышать много любопытного. Откуда эта уверенность, он не понимал, да и не пытался понять. Таких вещей никогда не поймёшь, однако отрицать их глупо. В его жизни было немало случаев, когда он безошибочно предчувствовал тот или иной крутой перелом судьбы: иногда их предвещал необычный сон, иногда просто какое-то странное ощущение, которое трудно было даже определить. Не было никаких разумных оснований предположить, что разговор Бомелия со свирепым боярином-турконенавистником сможет раскрыть что-либо важное, однако Абдурахман предполагал сейчас именно это.

Покончив с чисткой инструментов, он разложил их среди бумаг в живописном беспорядке, подумал, не притащить ли ещё и астролябию, но решил, что это уж было бы слишком. Убрал со стола склянку с уксусом и испачканные мелом суконки, подбросил дров в очаг — день был уже совсем холодный — и присел возле огня, спрятав руки в рукава халата. Только бы свирепый гяур не передумал посетить лекаря! Хотя как знать, может быть, ему надо просто испросить совета по поводу какой-нибудь тайной хвори...

Вернулся Бомелий, одобрительно оглядел стол и похвалил магрибинца за сообразительность: насчёт инструментов он ему ничего не говорил.

— Твоя мудрость ошибается, — почтительно возразил тот, — ты повелел именно это: разложить бумаги и инструменты. Иначе смог ли бы я осмелиться?

— Разве? Не припоминаю.

— Твой могучий ум перегружен изобилием материй столь важных, что мог упустить из сокровищницы памяти подобную мелочь. Позволишь ли, о великодушный, попросить о милости?

— Выкладывай.

— Меня немного лихорадит, такое случается в холодную погоду. Не разрешишь ли мне удалиться, если нет какой-либо неотложной работы?

— Срочной нет. Поди отлежись, да сготовил бы себе отвару — они у тебя изрядно получаются...

Выпроводив магрибинца, Бомелий принялся расхаживать по палате, пытаясь убедить себя, что ни в чём не ошибся и всё задумано правильно. Конечно, дело было рискованным, однако вся его служба при дворе такого грозного потентата, как Иоанн Московский, была с самого начала сплошным риском. Ставки были высоки, именно это его привлекало: по натуре он был игрок, и игрок отчаянный. Да, здесь легко потерять голову, но её можно потерять где угодно, причём задарма. Отсюда же, если удача будет ему сопутствовать, он уедет богачом. Таким богачом, каких не много и на Западе...

Когда вошёл Иоанн — в монашеском одеянии, с опущенным на лицо куколем, — Бомелий был уже спокоен и вполне уверен в себе. Поприветствовав государя низким поклоном, достойным, без обычного московитского раболепства, он взялся за спинку кресла:

— Государю угодно сесть поближе к огню?