Государство и право в Центральной Азии глазами российских и западных путешественников. Монголия XVII — начала XX века

Несмотря на то что поначалу китайцы династии Мин, а затем и маньчжуры династии Цин, сохраняли в Южной Монголии традиционную систему власти и управления[567], они уже на начальном периоде своего господства в этом регионе стали активно вмешиваться во внутренние дела местных правителей, поддерживая наиболее лояльных себе представителей местной знати. Так, казак И. Петлин дает яркое описание правления некоей «Манчики царицы» (в другой версии «Манчикакут», или Малчикатунь) из «Широмугальской земли», которая правит кочевьями и городами и даже выдает «грамоту за своей печатью», с которой «пропустят за рубеж в Китайскую землю»[568]. П. И. Кафаров установил, что под именем «Манчики царицы» упоминается правительница Ордоса, фигурирующая в китайской историографии как Сань-нян-цзы («троекратная боярыня», получившая такой титул из-за своих трех браков) и, несмотря на наличие сыновей и внуков, самостоятельно управлявшая своим владением, при этом признавая власть империи Мин и получив от ее властей титул «Чжун-шунь фу-жень», т. е. «верная и покорная боярыня»[569]. Можно предположить, что сохранение власти за ней гарантировали именно китайские сюзерены. Подобная практика сохранялась и в последующие века маньчжурского господства. Так, А. М. Баранов, побывавший в хошуне Тушету-вана в 1906 г., упоминает, что после смерти бездетного князя трон должен был отойти его младшему брату, но вдова правителя обратилась к маньчжурским властям и добилась возведения на трон дальнего родственника правящего семейства — 14-летнего мальчика, которого «очень любила». Реальной властью при нем обладал совет во главе с той же вдовой[570].

В последующие периоды своего господства во Внутренней Монголии маньчжурские власти стали гораздо боле активно влиять на местную систему власти и управления. Территория делилась на 49 хошунов, объединенных под контролем шести сеймов, непосредственно подчинявшихся Лифаньюань. Ее представители обладали административной и судебной властью (в уголовных делах) над местными правителями, которую реализовали через цзянь-цзюней соседних китайских провинций[571]. В результате ко второй половине XIX в. монгольские князья Внутренней Монголии находились в куда большей зависимости от имперской администрации, сохраняя лишь отдельные элементы автономии. В некоторых хошунах этого региона дзасаки должны были отчитываться перед маньчжурской администрацией, а в других (в частности, Чахаре и Тумэте) — всю полноту гражданской власти даже непосредственно осуществляли назначаемые цинские чиновники туньчжи, подчиненные пребывающему в Калгане дутуну[572]. Монгольские чиновники в южномонгольских хошунах считались государственными служащими и получали из императорской казны жалованье[573], что влекло их прямое подчинение вышестоящей маньчжурской администрации. Кроме того, согласно Н. Я. Бичурину (о. Иакинфу), южномонгольские князья должны были прибывать в Пекин с данью раз в три года (а не в четыре, как халхасские владетели)[574].

Интеграция монгольской знати в административную систему Цин находила отражение в поведении местных представителей власти и даже простых жителей. Путешественники XIX в. отмечают, что чахары, поскольку они раньше других монголов примкнули к маньчжурам и снискали за это их расположение, вели себя дерзко и вызывающе не только в отношении других монголов, но и иностранцев, а также позволяли себе не подчиняться даже низшим маньчжурским чиновникам. Так, Осип Михайлович Ковалевский отмечает, что почтовые служащие в Чахаре отказывались выполнять приказы сопровождавшего его маньчжура-битикчи, заявляя, что следуют распоряжениям лишь собственного начальства[575].

Впрочем, слишком явная маньчжурская политика ассимиляции монгольской знати со временем стала вызывать у значительной части аристократии, включая и представителей правящей верхушки враждебную реакцию. Возможно, не без вмешательства извне (в частности, со стороны России и Японии) в начале XX в. среди южномонгольских правителей стали появляться ревнители традиций, призывавшие своих коллег и подданных не поддаваться ассимиляции, причем некоторым из них приходилось даже бежать из родовых владений в Северную Монголию, опасаясь преследований со стороны маньчжурских властей[576].