Государство и право в Центральной Азии глазами российских и западных путешественников. Монголия XVII — начала XX века

Однако к числу наиболее распространенных правонарушений среди южных монголов относились в первую очередь неуплата или несвоевременная уплата налогов и долгов. За такие проступки следовали телесные наказания, а именно — до 30 ударов плетью по заду. Если же речь шла о более серьезных деяниях — кражах, драках (с причинением вреда здоровью), неповиновении начальству, родителям или другим старшим родственникам и т. п., то число ударов плетью могло возрастать и до 200. Там, где влияние маньчжурской системы наказаний было значительнее, за подобные правонарушения вместо телесных наказаний применялись штрафы или заключение в тюрьму, в рамках которого могло предусматриваться также ношение колодки в течение определенного срока[646].

В погоне за наживой власти Внутренней Монголии нередко сами способствовали криминализации обстановки в своих владениях. Так, они поощряли пьянство среди жителей, поскольку оно «влечет за собой ссоры, различные проступки и даже преступления, разбор которых приносит начальству хороший доход»[647]. В. Ф. Новицкий даже упоминает случай, когда местные жители, разгоряченные аракой (монгольской водкой), осмелились напасть на сопровождавший его казачий отряд, и только своевременно взятые казаками наизготовку ружья заставили местного правителя-бейсэ утихомирить своих подданных и принести русским извинения[648]. Любопытно отметить, что если о пьянстве монголов (особенно во Внутренней Монголии) говорят многие путешественники, то сведения об их склонности к наркотикам весьма немногочисленны. Уже в 1840-е годы В. П. Васильев фиксировал появление торговцев опиумом в Монголии[649], однако и в начале XX в. иностранцы не считали, что пристрастие к нему распространено среди местного населения[650].

В отличие от Северной Монголии, в Южной имелись в значительном количестве стационарные тюрьмы. Д. Гилмор в своих записках уделяет целую главу описанию одной из них. Это было небольшое деревянное здание с прочными стенами. Внутри было две колодки-канги и несколько матов, котел и два ведра для воды, а в центре был люк, открывающий вход в подземную камеру глубиной 10 футов, шириной 8 и длиной 20, пол которой, в отличие от верхнего помещения, был земляной; никаких удобств здесь также не было. Заведовал тюрьмой тюремщик, подчинявшийся «вице-губернатору» (т. е. туслагчи), в подчинении которого были два солдата-охранника. Ко времени посещения миссионером тюрьмы в ее верхнем помещении пребывало шесть преступников, нижнее занято не было[651]. Столь фундаментальное строение являло собой резкий контраст с «присутственными местами» Халхи, которые обычно представляли собой юрты разной величины[652].

Суд и процесс. Китайское и маньчжурское влияние во Внутренней Монголии проявилось и в более четко структурированном судебном процессе, чем в Халхе. Большинство уголовных дел и частных тяжб разбирали сами князья или даже специально назначавшиеся ими чиновники[653]. Более значительные уголовные преступления разбирались представителями маньчжурских властей, однако отношение к ним было одинаково и в северных, и в южных регионах. По своей воле монголы к ним старались не обращаться никогда — должно было случиться нечто из ряда вон выходящее, чтобы такой суд состоялся, и тогда полагалось преподносить множество даров китайским судьям, что разоряло население. П. К. Козлов как раз описывает такую ситуацию: один из монголов в дороге убил другого в пылу ссоры, причем свидетели не только не схватили убийцу, но и не сообщили о преступлении, просто похоронив убитого у дороги; однако среди них оказался чиновник, который и поставил власти в известность об убийстве. А поскольку в Южной Монголии за эти преступления судили китайские власти, то к моменту приезда российской экспедиции как раз и ожидали таких чиновников для суда[654].

В. И. Роборовский также описывает ситуацию, когда монголы, страдавшие от грабительских действий тангутов, старались решать споры с ними не в китайском суде, а через посредников. Они обратились к местному ламе, чтобы «устроить дело миром», заявив, что в случае неисполнения его решения они намерены, в свою очередь, «решить дело оружием, в надежде на то, что виновники вражды будут наказаны богом и потерпят поражение». Об обращении к китайским чиновникам они даже не думали, поскольку «тангуты закупят их подарками, а монголам житье будет еще хуже, ибо тангуты будут еще с большей дерзостью относиться к монголам»[655]. Несомненно, монголы знали, о чем говорили, поскольку в их памяти живы еще были прецеденты предыдущих разбирательств китайскими чиновниками дел с участием монголов и проживавших среди них тангутов, причем «тангуты, хорошо платившие китайским чиновникам, всегда бывают правы, монголы же остаются виноватыми»[656].