Говорит Альберт Эйнштейн

— Его падчерица работала секретарем до двадцать шестого года, пока не вышла замуж. В любом случае, она уже умерла. И Эльза тоже.

— Вы помните квартиру доктора Эйнштейна?

— Разумеется.

— Ведь в ней было два входа. Парадная лестница выходила на Габерландштрассе. А черный ход?

— На Ашаффенбургерштрассе.

— То, что нужно, чтобы агенты приходили и уходили, не привлекая внимания?

— Вам виднее. Я об этом никогда не задумывалась.

— А вот я задумался, — говорит Руджеро. — Из-за ухудшения здоровья доктора Эйнштейна в марте двадцать восьмого года ему пришлось нанять нового секретаря. Эльза Эйнштейн переговорила с вашей сестрой Розой из Еврейской организации помощи сиротам. Роза порекомендовала вас. И в пятницу тринадцатого апреля двадцать восьмого года вы пошли на собеседование в дом номер пять по Габерландштрассе.

— Да. Но я, вообще-то, хотела отказаться от этой работы.

— Почему?

— Я же ничего не понимаю в физике.

— Но вы поддерживали связь с коммунистами?

— Конечно нет.

— А вот ваш зять Зигмунд был коммунистом, и его племянник Альберт Волленбергер тоже. И когда доктор Эйнштейн переехал в США, Волленбергер оказывал ему финансовую помощь. Я уж не говорю о том, что доктор Эйнштейн поддерживал многочисленные коммунистические организации, о чем было известно и в самой Германии, и за ее пределами. Он был попечителем фонда помощи детским домам «Красная помощь», членом Общества друзей новой России, Международного комитета помощи рабочим и Всемирного комитета против империалистической войны.

— Возможно. Всего не упомнишь.

— Значит, вы утверждаете, что доктор Эйнштейн никогда не был коммунистом?

— Безусловно, не был.

— И антикоммунистом тоже?

— Точно не знаю.

— А вы?

— Я — как и он.

— Вы не антикоммунисты?

Фрау Дюкас молчит.

Руджеро поворачивается к записывающему Гжескевичу:

— У тебя есть какие-нибудь вопросы?

— Нет, — отвечает Гжескевич.

— Хорошо, фрау Дюкас, — говорит Руджеро. — Благодарю за сотрудничество. Было очень любезно с вашей стороны.

— Всегда пожалуйста.

— Могу я взять с вас честное слово, что эта беседа останется между нами?

— А если нет?

— Тогда нам придется арестовать вас на основании закона «О шпионаже». Стоит ли говорить, как это навредит репутации доктора Эйнштейна. Вы же не хотите повторить судьбу Розенбергов?

Фрау Дюкас из последних сил сдерживается, чтобы не сорваться.

— Неужели вы забыли? Неужели вы забыли, что Сартр назвал этот процесс юридическим линчеванием, вымазавшим кровью целую страну?

— И доктор Эйнштейн был против, верно, фрау Дюкас? И Бертольт Брехт, и Дэшил Хаммет, и Фрида Кало.

— Думаю, вам пора уходить, — говорит фрау Дюкас.

— Тогда, фрау Дюкас, не упоминайте о нашем визите, хорошо? — говорит Руджеро. — Сюда никто не приходил, понятно?

Фрау Дюкас молча указывает им на дверь.

— Приятного вечера, фрау Дюкас, — говорит Руджеро.

От страха она проглотила язык. Какое-то время постояла без движения, наблюдая, как вальяжно они идут в сторону машины, довольные проделанной работой.

Фэбээровцы уезжают не сразу.

Руджеро поворачивается к Гжескевичу:

— Ты думаешь о том же, о чем и я?

— Какого дерьма она только не наговорила?

— Ага.

— Вот именно, братишка.

Гжескевич вытаскивает из кармана записывающее устройство и, перемотав катушку, включает запись в случайном месте — убедиться, что во время разговора техника не подвела.

«Все, что мне небезразлично в жизни, — это еврейский вопрос и доктор Эйнштейн. Вы полагаете, что доктор Эйнштейн симпатизирует коммунистам?»

— Да, полагаем, — отвечает сам себе Руджеро, трогаясь с места.

— Теперь он наш с потрохами, пускай готовят камеру.

— «Старина Спарки»? — щерится Гжескевич.

— Все к тому идет.

— Ты когда-нибудь видел, как работает эта штуковина?

— А то! — отозвался Руджеро. — Парня пристегивают ремнями. Дают последнее слово. Потом — шум вытяжного вентилятора. Вспышка, хлопок, тело конвульсивно дергается секунд пятнадцать. Потом снова пускают ток. Это делается, чтобы заклеймить позором грязные преступления против человечества. Потому что мы должны знать свою историю.

— Какими были его последние слова?

— Да разве я запоминал?

— Как думаешь, что будет с Эйнштейном?

— Понятия не имею.

— Может быть, е равно эм цэ квадрат?

— Обхохочешься. А может, ты и прав.

— Ты вообще знаешь, что это такое?

— Е равно эм цэ квадрат?

— Да, что это значит?

— Да откуда же мне знать?

— Какая-то жидовская ересь?

— Жидовско-коммунистическая.

— Одна фигня.

— Мы его прибьем к стенке.

— Так он сам себя прибил.

— Как Иисус.

— Эй, полегче, приятель. Здесь Соединенные Штаты Америки.

В среду утром, 24 марта 1954 года, Мими и Изабелла приезжают за новыми нарядами в недавно открывшийся магазин «Энн Тейлор» на Палмер-Сквер.

Мими останавливает свой выбор на гладком коктейльном платье из черного шелка. Кринолин, вшитый в подкладку, придает юбке дополнительный объем. Нижний край отделан лентой. К платью она покупает туфли-рюмочки цвета темного серебра.

— Похоже на Грейс Келли? — спрашивает Мими сестру.

— Скорее, на Еву Мари Сент, — говорит Изабелла. — Из «В порту».

Для Изабеллы они вместе выбирают платье в цветочек.

— А я на кого похожа? — спрашивает Изабелла.

— На Дорис Дэй.