Граница

- Мир тебе, брат мой, - почтительно сказал он и поклонился.

- И тебе здравствовать, - отозвался Лисица. – Почем рыба?

Диджле пожал плечами. Если судить по его лицу, этот вопрос был загадкой для него самого.

- Как хлеб наполовину, - наконец ответил он.

- Одна или десяток?

Диджле с сомнением взглянул на свой товар и зашевелил губами, подсчитывая рыбешек.

- Десяток, - наконец ответил он. – Хорошая рыба. Сегодня утром поймал. Три съем сам. Но хорошо хлеба к ней. И никто не покупает.

Лисица задумчиво глядел на него, потирая подбородок. Похоже, осман опять попал в переплет! Впрочем, оно и не удивительно, с его-то наивностью в местных делах.

- Заворачивай свою рыбу, - велел он наконец. – Пойдем, накормлю тебя.

На лице у Диджле показалось недоверие, и он нахмурился. Лисица поспешил добавить:

- Не в кабак, как раньше, не бойся. В другое место.

Осман помедлил, но повиновался, с опаской поглядывая на названного брата. Когда он поднял сверток, разящий рыбой, Лисица поманил его за собой. В ближайшей пекарне – одной из двух, что были в этом городке, - он купил темный, поджаристый пирог с ливером и еще один, поменьше, с прошлогодними мочеными яблоками. От запаха теста Диджле невольно сглотнул слюну, но сохранил на своем лице выражение равнодушия, пока названный брат не разломил оба пирога на две части: одну – побольше, вторую – поменьше, и не сунул большие куски осману в руки.

- Ты опять помогаешь мне, - в голосе у Диджле слышались и досада, и благодарность. Он съел пироги очень быстро и теперь отряхивал крошки с черной бороды. – Как отплатить тебе?

- Расскажи-ка мне, что с тобой случилось. Почему ты ушел от господ фон Бокк?

- Они неправедные люди, - угрюмо заявил Диджле и замкнулся.

- Чем же?

- Делают грех. И другие делают. Говорят, это нормально. Неправедная земля!

- Давай-ка поподробней, что случилось. Но сначала скажи мне: где ты ночуешь?

Диджле пожал плечами.

- Нигде? – поинтересовался Лисица, и осман кивнул. – Ладно. Что-нибудь придумаем, куда тебя устроить. Но я жду твоего рассказа.

Обреченный вздох послышался из уст османа, но, запинаясь и подбирая слова, Диджле все-таки начал говорить.

Несмотря на странные обычаи, Диджле постепенно начал привыкать к европейскому укладу. На второй же день София заступилась за него перед хозяевами, и те нехотя дали добро, чтобы он ходил в привычной одежде и не брил бороду. С другими слугами он почти не разговаривал и предпочитал проводить свое время в птичнике, с ловчими птицами: соколом и ястребом-тетеревятником. Ими никто толком не занимался, и птицы встретили османа настороженно, с недоверием: у ястреба были переломаны перья, а сокол всякий раз недоверчиво готовился атаковать османа, как только тот приближался. Диджле не падал духом: птица – существо нежное, капризное, и порой для ее воспитания нужны десятки лет, чтобы она слушалась сокольничего. Он терпеливо распаривал им перья, кормил мышами, которых в кладовой ловили коты, подрезал когти, пока ястреб не стал ему доверять и идти на руку, а сокол перестал угрожающе коситься. Про себя осман радовался маленькому и быстрому успеху, как говорил отец: «малая песчинка составляет гору».

Единственное, что ему не слишком нравилось - излишнее внимание, которое он привлекал здесь. Дворовые мальчишки часто забирались в птичник и пугали птиц дикими криками и резкими движениями, когда осман выгонял мелких безобразников прочь; служанки то и дело заглядывали к нему, якобы осведомиться, что ему нужно, и он всякий раз отводил глаза, чтобы не глядеть на их выставленные прелести. Вести себя он старался достойно, но почему-то так и не мог найти понимания среди мужчин: они подозрительно замолкали при его появлении, и осман чувствовал глухую обиду, которая стиралась лишь работой. Иногда в птичник заглядывали и господа, с любопытством осматривая османа сквозь круглые стеклышки на тонкой позолоченной палке; они часто говорили на непонятном ему языке, особым образом похохатывали и иногда заставляли Диджле рассказывать его историю. Вначале он думал, что им это интересно, и говорил вдохновенно, как мог, но потом заметил, как они перемигиваются и улыбаются, когда он с нежностью вспоминал сестру и мать, и с тех пор говорил сухо и кратко. О половине своей влашской крови он не упоминал; для господ влахи были хуже грязи под ногами, да и самому Диджле они не слишком нравились. Некоторые из них стелились перед господами на земле, выполняя самую грязную работу на дворе, и отличались порой бессмысленной жестокостью к слабым: птенцам, беспомощным животным, а иногда и к детям.