Гражданская война в России. За правду до смерти

Однако, несмотря на принятие даже таких законов поощрявших тотальный террор, белый террор оставался стихийным, и причина этого заключалась не в нежелании, а в неспособности вождей белого движения подчинить его закону. Например, на вопрос Алексеевского, допрашивавшего адмирала: «Когда факты самочинных обысков, арестов и расстрелов устанавливались, принимались ли меры, чтобы привлечь виновных к суду и ответственности»? Колчак отвечал: «Такие вещи никогда не давали основания для привлечения к ответственности…»{1310}. «При мне лично, – отмечал Колчак, – за все это время не было ни одного случая полевого суда»{1311}.

Попытки привлечения к ответственности все же были, но большинство из них заканчивались безрезультатно. Так, министр колчаковского правительства Гинс вспоминал: «Комитет законности[50]рассмотрел сто обязательных постановлений, но он не привлек к ответственности ни одного крупного правонарушителя, не обрушился ни на одно из гнезд беззакония…»{1312}Другой пример приводимый Гинсом связан со случаем, который произошел в Иркутской губернии, где «какой-то офицер потребовал выдачи ему арестованных из тюрьмы и расстрелял их. Судебные власти никак не могли получить этого офицера в свое распоряжение». Наконец офицера арестовали, а недели через две-три… по распоряжению Верховного Правителя выпустили»{1313}.

«Эксцессы на почве разнузданности власти и мести», которыми Мельгунов оправдывал белый террор, достаточно быстро привели белое движение к полной деградации и вырождению. Прошло чуть более полугода с момента провозглашения в Сибири Колчака Верховным правителем, а старшие священники фронта уже в один голос жаловались «на пошатнувшиеся основы офицерства… по мнению главного священника Западной армии, из восьми случаев насилия над населением семь приходится на долю офицеров (за исключением казачьих частей, где «пользование местными средствами» составляет общий и непреложный закон)..» «Надо откровенно сознаться: мы обманули надежды обывателя, и нам веры нет, особенно словам»{1314}.

Вспоминая об аналогичной ситуации сложившейся на Юге России Деникин, многократно и запоздало будет раскаиваться: «И жалки оправдания, что там, у красных, было несравненно хуже. Но ведь мы, белые, вступали на борьбу именно против насилия и насильников!.. Что многие тяжелые эксцессы являлись неизбежной реакцией на поругание страны и семьи, на растление души народа, на разорение имуществ, на кровь родных и близких – это неудивительно. Да, месть – чувство страшное, аморальное, но понятное, по крайней мере. Но была и корысть. Корысть же – только гнусность. Пусть правда вскрывает наши зловонные раны…»{1315} Сражавшийся у Деникина В. Шульгин восклицал: «нас одолели Серые и Грязные… Первые – прятались и бездельничали, вторые – крали, грабили и убивали не во имя тяжкого долга, а собственно ради садистского, извращенного грязно-кровавого удовольствия…»{1316}

«Белое движение было начато почти святыми, а кончили его почти что разбойники, – констатировал Шульгин, – Утверждение это исторгнуто жестокой душевной болью, но оно брошено на алтарь богини Правды. Мне кажется, что эта же богиня требует от меня, чтобы и о красных я высказал суровое суждение, не останавливаясь перед его болезненностью. И вот он, – мой суровый приговор: красные, начав почти что разбойниками, с некоторого времени стремятся к святости»{1317}.

Г. Уэллс в этой связи замечал: «Красный террор повинен во многих ужасных жестокостях; его проводили по большей части ограниченные люди, ослепленные классовой ненавистью и страхом перед контрреволюцией, но эти фанатики по крайней мере были честны. За отдельными исключениями, расстрелы ВЧК вызывались определенными причинами и преследовали определенные цели, и это кровопролитие не имело ничего общего с бессмысленной резней деникинского режима…»{1318}