Гражданская война в России. За правду до смерти

Через месяц к неизбежности установления военной диктатуры приходят лидеры Временного правительства и Советов: «В результате длительного правительственного кризиса, вызванного событиями 3–5 июля, разгромом на фронте и непримиримой позицией, занятой либеральной демократией, в частности кадетской партией, в вопросе об образовании власти, Совет вынужден был освободить формально министров-социалистов от ответственности перед собою и предоставить право Керенскому единолично формировать правительство»{1515}. Сам Керенский по возвращении из действующей армии после неудачного наступления заявил журналистам: «главной задачей настоящего времени исключительного по тяжести событий, является концентрация и единство власти… Опираясь на доверие широких народных масс и армии, правительство спасет Россию и скует ее единство кровью и железом, если доводов разума, чести и совести окажется недостаточно»{1516}.

Однако в условиях непримиримого противостояния праволиберальных и левых партий, для получения доверия «широких народных масс» Керенскому необходимо было выбрать «цвет» той силы, на которую он мог бы опереться. Любой выбор, по мнению Керенского вел к немедленному началу Гражданской войны{1517}. Колебания премьер-министра привели к тому, что в том же августе «Лорд Роберт Сесиль обосновал точку зрения, что “этот лидер” (имелся в виду Керенский) никогда не найдет в себе внутренних сил для превращения своего режима в диктуемую обстановкой диктатуру»{1518}. «Общественность» так же «разочаровалась в нем, – отмечал Деникин, – как в возможном организаторе и главном деятеле изменения системы управления в сторону сильной власти», тогда уже «начались поиски другого человека»{1519}.

Тем временем правительственный кризис превращался в государственную катастрофу: «Участились и внешние проявления этого расстройства, особенно в обороне страны… производительность военной промышленности падала в угрожающих размерах (снарядное производство – на 60 %), – отмечал Деникин. – Целые области, губернии, города порывали административную связь с центром, обращая русское государство в ряд самодовлеющих и самоуправляющихся территорий, связанных с центром почти исключительно… неимоверно возросшей потребностью в государственных денежных знаках. В этих «новообразованиях» постепенно пропадал, вызванный первым подъемом революции интерес к политическим вопросам и разгоралась социальная борьба, принимая все более сумбурные, жестокие, негосударственные формы»{1520}.

Военный атташе Великобритании в России ген. А. Нокс в августе докладывал своему правительству: «Конечно первое, что нужно, это восстановление дисциплины. Если это не будет сделано, то нет силы в мире, которая сможет спасти Россию от катастрофы. Вопрос только в том, произойдет ли последняя осенью или зимой»{1521}. В то же самое время, вспоминал Деникин: «офицерство просило и требовало власти над собой и над армией. Твердой, единой, национальной – “приказывающей, а не взывающей”. Власти правительства, опирающегося на доверие страны, а не безответственных организаций. Такой власти офицерство приносило тогда полное и неограниченное повиновение, не считаясь совершенно с расхождением в области социальной»{1522}.

«На состоявшемся в августе в Москве съезде несоциалистических общественных групп настроения нашей интеллигенции получили свою формулировку. Общею мыслью и чувством … было “создание сильной национальной власти, которая спасет единство России”… Патриотические мотивы играли основную роль в новых настроениях либеральной интеллигенции»{1523}. «Подобное положение, – комментировал Н. Головин, – предрешало тесный союз между либеральной интеллигенцией и командным составом армии, а так же ее тяготение не только к диктатуре, но и диктатуре военной»{1524}. Теперь, по словам Деникина, «Страна искала имя»{1525}.