Грегорианец. Четвёртый

Полубог исчезал, едва оставался человек. Опустив голову, с трудом выговаривая отдельные фразы, он долгими часами смотрел угасшим взором то на бутылку и стакан, то на Мо, который привык повиноваться каждому знаку и, читая в безжизненном взгляде господина малейшие его желания, немедленно исполнял их.

Если сборище четырех друзей происходило в одну из таких минут, то два-три слова, произнесенные с величайшим усилием, это доля Шосса в общей беседе. Зато он один пил за четверых, и это никак не отражалось на нём, разве что он хмурил брови и становился грустнее обычного.

Дартину не удавалось пока, несмотря на все желание, удовлетворить свое любопытство. Найти какую-либо причину этой глубокой апатии или подметить сопутствующие ей обстоятельства. Шосс никогда не получал писем, никогда не совершал ни одного поступка, который бы не был известен всем его друзьям.

Нельзя сказать, чтобы эту грусть вызывало в нем вино, ибо пил лишь для того, чтобы побороть свою грусть, хотя это лекарство делало её, как мы уже говорили, еще более глубокой. Однажды, сидя в кругу Клериков, он выиграл в один вечер сто полноценных кредитов, проиграл их, отыграл все и его красивые черные брови ни разу не дрогнули, руки не потеряли своего перламутрового оттенка, беседа, бывшая приятной в тот вечер, не перестала быть спокойной и столь же приятной.

Тень на его лице не объяснялась также и влиянием атмосферных осадков. В настоящем у него не было горестей, и он пожимал плечами, когда с ним говорили о будущем. Следовательно, причина его грусти скрывалась в прошлом, судя по неясным слухам, дошедшим до Дартина.

Оттенок таинственности, окутывавшей его, делал ещё более интересным этого человека, которого даже в минуты полного опьянения ни разу не выдали ни глаза, ни язык, несмотря на всю тонкость задаваемых ему вопросов.

– Увы! – думал вслух Дартин. – Быть может, сейчас бедный Шосс мертв, и в этом виноват я. Ведь только ради меня он впутался в историю, не зная ни начала её, ни конца и не надеясь извлечь из нее ничего.

– Не говоря о том, – добавил Пращ, – что, по всей видимости, мы обязаны ему жизнью. Помните, как он крикнул: «Вперед, Дартин! Я в ловушке!» А потом, разрядив оба рельсовика, страшно звенел своей шпагой, словно двадцать человек или, лучше сказать, двадцать разъяренных чертей!

Эти слова удвоили пыл Дартина, и он добавил тяги флайту. Около одиннадцати часов утра увидели Айон, а в половине двенадцатого они были у дверей проклятого кабака.

Дартин часто придумывал для вероломного хозяина какую-нибудь славную месть, такую месть, одно предвкушение которой уже утешительно. Итак, он вошел в кабак, надвинув головной убор на лоб, положив левую руку на эфес шпаги.

– Узнаете меня? – спросил он хозяина, с поклоном шедшего навстречу.

– Не имею чести, ваша светлость, – ответил тот, ослепленный великолепным снаряжением Дартина.

– Вы меня не узнаете! – констатировал факт.

– Нет, ваша светлость!

– Ну, так я напомню в двух словах. Что вы сделали с дворянином, которому осмелились около двух недель назад предъявить обвинение в сбыте фальшивок?

Хозяин побледнел, ибо Дартин принял самую угрожающую позу, а Пращ скопировал её с точностью.

– Ваша светлость, не говорите мне об этом! – взмолился хозяин самым жалобным голосом. – О, как дорого я заплатил за эту ошибку!

– Я вас спрашиваю, что сталось с этим дворянином?

– Благоволите выслушать меня, ваша светлость! И присядьте, сделайте милость.

Безмолвный от гнева Дартин сел, грозный, как судия. Биотехнос гордо встал за спиной его кресла.

– Вот как было дело, ваша светлость… – продолжил трактирщик, дрожа от страха.

– Вам нечего ждать пощады, если вы не скажете всей правды. Я слушаю.

– Начальство известило меня, что в моем трактире должен остановиться знаменитый фальшивомонетчик с несколькими товарищами, причем все они будут переодеты Клериками или Адептами.

– Дальше! – ускорил Дартин, быстро догадавшись, откуда исходили эти приметы.

– Поэтому, повинуясь приказу начальства, приславшего мне шесть человек для подкрепления, я принял меры, какие счёл нужными, чтобы задержать мнимых фальшивомонетчиков…

– Опять! – сказал Дартин, которому слово «фальшивомонетчик» нестерпимо резало слух.

– Нет, ваша светлость, к сожалению, мы не все были заодно, и сейчас вы убедитесь в этом. Ваш приятель, извините, что я не называю его тем почтенным именем, которое он, без сомнения, носит, но нам неизвестно это имя, – итак, ваш приятель, уложив двух солдат двумя выстрелами из рельсовиков, отступил, продолжая защищаться шпагой, которой он изувечил ещё одного из моих людей, а меня оглушил…

– Да кончишь ли ты? – крикнул Дартин. – Где он? Что случилось с Шоссом?

– Отступая, он оказался у лестницы, ведущей в подвал, и так как дверь была открыта затворился изнутри. Все были убеждены, что оттуда ему не уйти, а потому никто не препятствовал ему делать это…

– Ну да, – сказал Дартин, – вы не собирались убивать его, вам нужно было только посадить его под замок!

– Но где же он? – вскричал Дартин, возмущение которого еще возросло, – Что сталось с Шоссом?